Собравшись, черканул Светке короткую записку, внизу, как пароль, приписал: «Связь через Орла» и через четверть часа вместе с Анатолием покинул квартиру.

На троллейбусе доехали до «Киевской», на метро — до Рижского вокзала. Улицы были забиты танками, словно артерии тромбами, но транспорт еще возил. Повсюду, как потревоженные насекомые, гудел и роился возбужденный народ; кто был «за» ГКЧП, кто «против» — понять было трудно. «Ты бежишь от людей и событий, зачем? — спрашивал себя Саша. — Вспомни слова деда: если всегда пятиться и бежать, рано или поздно за спиной оказывается стенка. На маленькой этой планете разве от ГБ убежишь?»

На перроне среди множества взбаламученных людей они перебрасывались короткими пустыми словами, как обычно бывает меж людьми, достигшими главного решения, курили в ожидании электрички и долгого расставания. Толина деревянная дачка Сашу не напрягала, он в ней когда-то был: рыбу ловили в замусоренном придачном озерке и глотали водку из бутылки — напрягал обычный русский синдром: неизвестность, осложненная страхом. Страх, осложненный неизвестностью. Страх и неизвестность, сложенные вместе, плохо действовали на мозги. А еще не давал покоя Саше один простой, но главный для него вопрос: для чего Анатолий это делает, почему, рискуя собой, он решил его спасти?

Подали на посадку зеленый состав, тяжко спотыкаясь на стыках, вагоны покатились вдоль перрона, а народ, толпившийся у края, изготовился к прыжку; все жаждали быть первыми, оттого первобытно отталкивали себе подобных. Толя спешно досказывал Саше, что где на даче лежит, когда он, вдруг развернув его к себе, все же задал тот самый мучительный гадкий вопрос: «Зачем ты все это делаешь, Толик? Если с Игорем Петровичем и ГБ все правда, то, спасая меня, ты подставляешься сам. Зачем? Почему?» «Сам не знаю, — быстро бросил Орел. — Ну, давай пять. Сдать бы тебя надо, а вот не смог. Уехать бы с тобой — тоже не могу, работа. Похоже, я круглый дурак». Они крепко обнялись. «На неделю, не больше, — крикнул, шагнув в вагон, Саша. — Больше не высижу. Светке обязательно позвони». «Не волнуйся. Лови рыбу, круп там навалом — все будет отлично».

Саше показалось, что в Толькином глазу что-то блеснуло. Поезд потащило вбок, и Толя исчез; Саша так и не понял до конца: показалось или блеснуло? И что означает сей блеск? Если слезы — почему, по какому поводу?

И только когда состав разогнался, когда за окном замельтешили оборванные пятиэтажки и вереницы мерзких кривых гаражей, Сташевского осенило. «Дурак ты, Сташевский, — сказал он себе. — Толя твой друг, и этим все сказано. Ты просто забыл, что такое дружба, что означает жизнь положить ради други своя. Жаль тебя, Санек. Жаль всю большую страну, где преданность заменили отчеты по выполнению плана, а верность и благородство — квитанции, накладные и партийные взносы. Суки вы, крючковы, янаевы и язовы, уделали страну до кровавого поноса и хотите снова рулить? Пожалуйста, хотеть не вредно, Горбачев все равно вам хотелки поотшибает. Но вернет ли он народу душу? Вернется ли он сам? Куда я еду, куда бегу? Если я за Горбачева, почему бегу?»

Мысли мучили тем больше, чем дальше отъезжал он от оставленной им, разворошенной Москвы. Он смотрел на соседствовавших с ним пассажиров, их общий серо-застиранный, линялый облик, смотрел на сирые загородные пейзажи и не понимал, что видит перед собой уже совсем другую страну.

Дачка как дачка. Сосновый сруб шесть на шесть, на шести трудовых сотках, с четырьмя кудрявыми яблонями, крыльцом на две ступеньки и мансардой. Приблизишься, видно, что небогатая, но прочная, как сам Орел, ступишь в крохотную прихожую, а потом в гостиную, понятно, что сложена и украшена с любовью. Светлые обои, забавные картинки на стенах, занавески на окнах, коврик с кисками на полу, мохнатые подушки на диване и кресле, все мило, заботливо, в гамме и вкусе. «Ольгина рука, не иначе», — мелькнуло у Сташевского.

Не волновали его дачные прелести. Била спешка, «там такое, а ты здесь» — колотилось в мозгу. Войдя и вспомнив наставления Орла, врубил пробки на электрощите и первым делом включил в гостиной телевизор. «Лебединое» кончилось, на всех каналах громыхал симфонический концерт. «Плохо, — подумал он. — Где Горбач? Почему молчит?»

Нервное время до выпуска новостей потратил на ознакомление с предметом. Вся дача четыре шага в длину четыре в ширину, плюс, и того меньше, мансарда. Заглянул в холодильник: полбутылки водки, четыре яйца, банка томатной пасты, шмат замерзшего сала, в железном ящике под электроплиткой нашлись крупы и хлеб, тронутый плесенью, но если его прокалить на сковородке, то можно будет употребить; на полке сверху — чай и сахар. «Живи, — подумал он, — на три дня тебе хватит, больше все равно ты здесь не высидишь».

«Спи на мансарде», — советовал Анатолий, и Саша, пригнув голову, поднялся на этаж выше. Тахта, двуспальная плоскость для игр, пледы, подушки, все как у людей. Наконец увидел шкаф, о котором особо упоминал Орел. Потянул на себя заскрипевшую створку, вгляделся в нутро, но за старыми пиджаками и рубахами ничего разглядеть не смог, и только запущенная за тряпье рука у задней стенки шкафа наткнулась на холодные стволы. Вот оно! Карабин. Пятизарядная «Сайга». «Серьезное оружие, — подумал он, передернув затвор. — Где-то рядом должны быть патроны». И нашел: в углу, у стенки, початая серая коробка с заводским обозначением «дробь номер один». «Серьезное оружие — серьезный боеприпас, — подумал Саша. — Семь патронов, не много, но и не мало, и явно не на птицу — на крупного зверя. Какого? Какой крупный зверь водится в тридцати километрах от Москвы? Ясно какой. Толька, молоток, всегда был готов к обороне и правильно делал, мало ли двуногого зверья шатается по дачам!» Стрелковое прошлое разом всплыло в Сашиной памяти: привычно вскинул оружие, профессионально приложился к карабину щекой, и мушка послушно заиграла в прицеле. «Не забыл! Могу, могу в мишень, могу в человека, попаду — везде будет „десятка“! А сможешь в человека? — переспросил он себя и себе же ответил: — В негодяя — с удовольствием».

Карабин отставлен, шкаф захлопнут — в ящике внизу заиграли позывные теленовостей.

Снова повторили «Обращение ГКЧП к советскому народу»; после чего на экране замелькали говорящие лица рабочих и колхозников, «осуждавших попытки развалить великий Советский Союз, перечеркнуть исторические завоевания социализма». Лица были гневны и убедительны, мимика темпераментна, и Сашу на мгновение накрыло сомнением: против кого иду? Против народа? Но схлынуло сомнение, когда понял: дураки и подставные, и, стиснув зубы, возненавидел их всех, певших с чужих, «сухоруковских» голосов, повторявших тухлую неправду Агитпропа — кому, как ни ему, Саше, мастеру фальшивых «Развивается и крепнет», было известно, как выпекается большая ложь. «Страна гибнет не тогда, — успел подумать Саша, — когда падает производство, и даже не тогда, когда она проиграла войну, она гибнет тогда, когда народ теряет мозги и лишается способности думать».

А потом предложили и вовсе шикарное зрелище: пресс-конференцию верховных закоперщиков ГКЧП. Саша увидел бегающие глаза и дрожащие руки; пьяная неуверенность и страх проступали в каждом жесте и слове неверных вождей, и снова ложь, ложь — ложками, горстями, охапками, бери, человек, ешь, питайся ею досыта и бесплатно, живи, как прежде, бесправно и покорно, мы, авантюристы, лгуны и алкоголики, все за тебя решим. Саша понял, что правды в ящике не добудешь.