Подобрал он Цезаря, когда тот был еще щенком, плохо слышал, видел, имел слабые лапы и не обещал ставить рекорды в беге, кормил его с ложки, ухаживал, как за ребенком, поставил на ноги, выучил – отдал ему половину своей жизни, и вот… и вот Цезаря нет. Он вновь неверяще покрутил головой, – не может этого быть. Это сон, одурь, еще что-то приблазнившееся, заколдованное недобрым человеком, придумка, но не явь.

Но увы, это было явью… Кацуба стиснул зубы и вновь принялся гладить, трепать Цезаря, надеясь, что тот оживет, поднимется на ноги…

То, что Цезарь спас ему жизнь, принял его пулю на себя, Кацуба еще не осознал, хотя нутром своим понимал очень отчетливо, что так оно и есть.

– Це-езарь… – тяжело плюща буквы зубами, выдавил из себя Кацуба. Хотелось заплакать, но слезы застряли в горле и дальше не шли, глаза у Кацубы были сухие. Настолько сухие, что Кацубе казалось – их жжет отчего-то – наверное, виноваты и ветер, и ледяная пыль, забившая воздух, и снег, и мусор, и соринки, попавшие под веки.

Стерев с лица кровь, выплеснувшуюся изо рта, Кацуба приподнялся на локтях – что там с третьим нарушителем? А третий нарушитель, пометавшись между деревьями, не зная, что делать дальше – то ли идти на выручку к своему приятелю, то ли смываться с товаром, иначе добро попадет к пограничникам и пропадет, пришел к разумному выводу: надо смываться.

Идти на выручку к лежащему подельнику – опасное дело: у пограничника есть оружие, и он умеет неплохо стрелять, так что кто кого прикончит – неведомо никому.

Кацуба засек контрабандиста в тот момент, когда тот, взвалив мешок на одно плечо, на второе пристравал другой туго набитый куль – хотел уйти с двумя мешками сразу.

– Сто-ой! – выколотил Кацуба из горла плотную сиплую пробку. – Сто-ой!

В следующий миг он обнаружил, что в левой руке у него находится наган, крепко сжатый пальцами, контрабандиста он бил, оказывается, голым кулаком, правым – специально освободил для этого правую руку, – бил, бил, бил… Хотя можно было пару раз хряснуть его рукояткой нагана, и все – контрабандист превратился бы в обычный куль, в мякину, смешанную с трухой, с истертым вонючим сеном, из него вышел бы весь воздух.

– Стой! – выкрикнул Кацуба резко, горласто, сотрясая позвучневшим голосом воздух. – Стой, стрелять буду!

Но контрабандист, словно бы не слыша его, перехватил мешки поудобнее и, согнувшись едва ли не до земли, побежал по неглубокому снегу в сторону. Кацуба ведал, куда тот бежал: попетляет немного, как заяц, и выйдет на свою проторенную тропку. Кацуба с Цезарем эту тропку знали.

При мысли о Цезаре у него болезненно исказилось лицо, он всхлипнул, навел ствол нагана на сгорбленную фигуру и тут же опустил: если попадет, то попадет нарушителю только в задницу… Кацубу тогда же засмеют на заставе.

Рассвело уже основательно, пространство приподнялось над землей, стало видно, что небо затянуто вязким серым одеялом, ровным, будто над ним поработал опытный маляр, закрасил все широкой кистью, – ни одного огреха, ни одной неровности не оставил. В подрагивающей, затуманенной утренней дымкой дали фигура контрабандиста была очень хорошо видна. Собственно, и находился нарушитель не так далеко: один хороший бросок, и Кацуба достанет его.

– Стой! – вновь прокричал Кацуба и, пошатываясь, косо заваливаясь на одну сторону, побежал за контрабандистом.

Бежать было трудно, в некоторых местах ноги чуть ли не по колено въезжали в снег, увязали в нем, мелкого снега на этом участке было мало, болело лицо – из разбитых губ и рассеченной скулы на полушубок капала кровь, сочилась она и из уголка рта, с правой руки тоже текла, пятнала серый снег кровь, легкие раздирал хрип, тело болело. Но не это был главное, совсем другое – то, что внутри, в голове, в мозгу, в каждой клеточке его естества было пусто.

Пусто и горько, печально, сердце разъедала внутренняя боль, она была вроде бы невидима и неслышима, не ощущалась совершенно, боль эта, но вот только от нее мутнело сознание, слабели глаза, отказывались работать руки и моги.

– Не уйдешь от меня, паразит! – прохрипел Кацуба, сплюнул на снег, плевок был красным, пограничник невольно дернул головой – не мог понять, откуда у него взялось столько окровавленных, сочащихся мест, на бегу споткнулся и захрипел вновь: – Я не дам тебе уйти, паскуда!

Контрабандист тоже не терялся, пытался оторваться от преследователя, петлял по-заячьи, мешки заваливали его то в одну сторону, то в другую, но не это было плохо для нарушителя, иное – он не мог стрелять, обе руки были заняты.

Кацуба мог стрелять, а контрабандист не мог. Наган, который Кацуба перекинул обратно, из левой руки в правую, прилип к окровавленной ладони, обжигал своей тяжестью, липким металлом. Кацуба остановился на несколько секунд, сунул ладонь в снег, подцепил горсть серого, жестковатого, схожего с песком крошева, счистил кровь, потом обтер рукоятку нагана.

– Не уйдешь, паскуда, – заведенно прохрипел он, – мироед… Собака!

Ладонь была чистая, ни одного пореза – видно, кровь была чужая, бандитская, – а вот костяшки с внешней стороны были сбиты основательно, с такими кровотечениями люди иногда ложатся в госпиталь. Кацуба подхватил наган и, по-прежнему косолапя, заваливаясь набок, снова устремился за контрабандистом.

В груди было больно, тесно, казалось – что-то там оборвалось, оплыло кровью, дыхание исчезло совсем, остался только хрип: еще несколько минут – и он растянется на снегу, его вырвет собственными легкими, сердцем… что там еще имеется внутри у человека? – но он не упал, через несколько мгновений боль отпустила, появилось дыхание и бежать стало легче.

Это был знакомый эффект, с Кацубой такое уже случалось, – на пределе усталости вдруг происходил перелом, невесть откуда брались новые силы, дыхание делалось ровным, усталость отступала. Что это такое, не знает, наверное, даже умный комиссар из штаба Гродековского погранотряда…

– Стой, мироед! – давясь воздухом, опять прохрипел Кацуба.

Но мироед припустил еще пуще – здоров был, как лошадь, – только наст захрустел под ногами громко, да мешки от неровного бега подпрыгивали, тряслись у него на плечах.

А ведь это был Хватун. Сам. Лично. По абрису плотной фигуры, по крепко сбитому дубовому телу можно было узнать Хватуна… В темноте было непонятно, кто это, а сейчас, когда рассвело, стало понятно. Да-а, здоров был Хватун, как тягловый мерин, на нем можно было пахать землю.

– Хватун! Я тебя узнал, мироед! Это ты, Хватун!

Но Хватун на окрик даже не оглянулся. Он, может быть, вообще не услышал своей фамилии, месил и месил крепкими толстыми ногами снег, совсем не ощущая усталости, только громкий хруст стоял по всей округе. Птицы с белками шарахались в разные стороны, звук этот казался им опасным.

Пробежав еще метров двести, Хватун остановился и, тяжело дыша, развернулся, будто грузовик, набитый разным товаром, глянул из-под мешков