из кармана патроны и вкладывая их в опустевшие гнезда нагана. – Сдавайся!

Хватун был красным от ярости – не понимал, как пограничнику удалось ускользнуть от пуль, каким таинственным образом он сумел почувствовать опасность, и в тот самый момент, когда Хватун, задержав в себе дыхание, чтобы не промахнуться, начал аккуратно давить пальцем на курок, сумел пропасть с глаз. Будто растворился в воздухе. В этом было что-то чертенячье.

Хватун пальцами стер со лба пот, горячий и едкий, как уксус.

– Тьфу!

Что же это пограничник так прочно вцепился в него? Взял бы выкуп товаром, деньгами, золотом, – Хватун для этого дела нашел бы и золото, – но ведь этот мужик с зеленой суконной звездой на буденовке ничего не хочет брать… Останется с голой задницей, в драной одежде, голодный и холодный, но гордый, ничего не взявший… Странные люди, эти товарищи.

– А ты возьми меня, голытьба, возьми, – громко, на весь лес прокричал Хватун, – вот он я, вот! Возьми, скрути меня, и я буду считать, что ты победил.

– И возьму, – послышался в ответ усталый сиплый голос, – и скручу…

Несильный голос этот разозлил Хватуна еще больше, лицо его сделалось свекольно-бурым, он трижды выстрелил в дерево, за которым находился пограничник, и проорал что было силы:

– Заткнись!

В ответ пограничник лишь дребезжаще, простуженно рассмеялся, произнес оскорбительно:

– Дурак ты, Спрут! – Вовремя он вспомнил, что односельчане зовут Хватуна Спрутом.

– Заткнись! – Снова прозвучали выстрелы, на этот раз – два, очень частые, почти слившиеся друг с другом.

– Побереги патроны, Хватун, – послышался голос Кацубы, – чего сжигаешь их попусту? Они нам на заставе пригодятся.

Хватун понимал, что Кацуба собирает силы для броска, вся эта странная говорильня для него лишь прикрытие, передышка. Выматерился. С засадой он, конечно, малость оплошал. Может, для засады надо было выбрать другое место? Но на другом месте он мог оказаться, как голенький на снегу – незащищенным совершенно, когда его не то, чтобы из нагана, – обычной палкой можно сшибить.

– На твою заставу мне наплевать! – выкрикнул Хватун. – А мне лично на любой бой патронов хватит, карманы лопаются от них, понял, пустая башка?

Контрабандист угадал: Кацуба действительно собирался с силами. Высунул голову из-за комля, он изучал укрытие, щит из сросшихся древесных стволов, за которым стоял нарушитель. Выкурить его оттуда надо было обязательно. А, с другой стороны, чего выкуривать-то – он сам выйдет.

Увидев, что с кулака, с ободранных костяшек продолжает капать кровь, Кацуба вновь сунул руку в снег, в холодное крупичатое нутро, подержал там. Стылый снег должен подействовать, остановить красную юшку.

Наган он переложил в другую руку, держал его наготове.

– Вылезай, погранец! – услышал он крик Хватуна. – Чего прячешься? Хватит прятаться!

Выдернув кулак из снега, Кацуба обсосал костяшки. Ни боли, ни холода он не чувствовал, только морщился беспокойно да обдумывал, как действовать дальше. Из-за укрытия, конечно, надо было выбираться, но выбираться с умом, чтобы не попасть под пулю Хватуна:

Жаль, что подмоги нет – ох, как бы она сейчас не помешала. Но подмоги, судя по всему, уже не будет. Жаль, начальник заставы не послушал его. Хорошо, хоть в вольный поиск отпустил. На заставе остался только дежурный с помощником.

Помощник, помощник… У Кацубы дрогнули губы, в горле что-то мокро, ржаво заскрипело, захлюпало. Страшный это был звук. Непривычный. Особенно для тех, кто не знает, не видел никогда, как плачут мужчины. Нет самого верного помощника Кацубы – черного пса Цезаря. Кацуба протестующе покрутил головой – не может этого быть, Цезарь жив. Он сейчас крадется по снегу, взламывает своим телом наст – заползает в тыл к контрабандисту.

Атаку они, как всегда, начнут одновременно, Кацуба и Цезарь. У пограничника вновь дрогнули губы, а в горле раздалось ржавое хлюпанье. Он втянул в себя воздух, задержал его в груди, через полминуты выдохнул: контрабандист отсюда не должен уйти.

Вновь сунул кулак в снег, повозил им внутри, поморщился – сделалось больно, на этот раз жесткая крупка ободрала саднившую окровяненную кожу. Подумал о том, что сейчас контрабандист явно шарит стволом по пространству, надеясь увидеть пограничника и угостить его пулей. И злится оттого, что не находит его.

– Ну, выходи, погранец, коли ты такой смелый! – вновь проорал Хватун, неожиданно хохотнул коротко – с ума сошел, что ли? – Чего, поджилки у тебя затряслись, что ли? Хочешь, я сам выйду?

Предложение было неожиданным и, само собою разумеется – провокационным.

– Выходи, – обсосав кровоточащие козонки, просипел Кацуба.

Контрабандист захохотал вновь.

– А хо-хо не хо-хо?

– Не хо-хо, – Кацуба перекинул наган в правую руку – так привычнее.

Надо было идти на сближение с контрабандистом – для начала перекинуть себя к следующему дереву, через открытое пространство, которое Хватун не откажет себе в удовольствии осыпать пулями, оттуда совершить еще один бросок – к поваленному обледенелому дереву, высоко задравшему вывернутые из земли корни. А оттуда можно будет уже совершить бросок к заплотке, которую облюбовал себе Хватун. Кацуба перевел дыхание, еще раз прикинул расстояние до следующего прикрытия, посчитал, на сколько прыжков оно потянет и найдется ли какой-нибудь бугорок, чтобы защитить собственный дурной котелок в случае, если Хватун подшибет его на бегу.

Никакого бугорка не было. Надеяться можно было только на собственную счастливую звезду.

Что ж… Как там было в офицерской среде в Гражданскую войну? Кто не рвет украдкой розы в чужих садах, тот не обнимает красивых дам, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Если честно, Кацуба никогда не пил шампанского, спирт медицинский, оглушающий, будто молотком по голове, пил, выжимки из дегтя даже пробовал – по молодости, монопольку пил – очень вонючую, вышибающую сыпь на коже водку государственного производства, довольно часто пил китайскую ханку, а вот шампанское не пил. Интересно, какое оно? Крепкое? Нет?

– Выходи, погранец! – вновь возбужденно проорал Хватун.

Что ж, самое время выходить – совершать первый бросок, контрабандист сейчас больше занят собственным криком, чем контролем обстановки, первые несколько секунд будет ошеломлен, а когда спохватится, – время будет упущено, Кацуба уже нырнет за ствол облюбованного дерева.

– Выходи!

Кацуба сжался в комок, задержал в себе дыхание и стремительно, подброшенный пружиной, вскочил.

Он несся над снегом, будто дух бестелесный, подбиваемый ветром, летел, почти не касаясь ногами земли. Он все рассчитал точно – во-первых, Хватуна ошеломил его внезапный бросок, контрабандист, похоже, не ожидал от пограничника такой прыти, а во-вторых, Хватун не смог прицельно стрелять, растерялся – сделал несколько поспешных выстрелов и все до единого – в молоко, в чистый воздух. Кацуба даже не слышал свиста пуль.

Прошло всего несколько мгновений, и Кацуба уже лежал за заснеженным стволом, прикрыт он был хорошо. Первым делом ощупал себя – не зацепила ли пуля? Вдруг где-нибудь дырка, кровь хлещет, надо срочно перетягивать. В горячке раненый не всегда может определить, куда попала пуля и что с ним случилось, Кацуба много раз сталкивался с таким.

Нет, пуля не зацепила его. И