– Это не так уж плохо, – сказала она, нервно потряхивая сценарием. – У вас отличная роль Эми Джоли. В конце она бросает все, чтобы последовать за своей любовью. Это очень романтично.

– Да. – Я скинула шапочку и туфли, проходя в спальню. – Думаю, все вообще будет очень романтично. Пожалуйста, закройте за собой дверь, когда будете уходить.

Съемки «Марокко» начались в конце июля, позже, чем было намечено, из-за сценария. В итоге мы так никогда и не увидели окончательной версии. Вместо этого фон Штернберг каждый день раздавал листки с текстом для сцены, которая будет сниматься. Как и было обещано, мои диалоги он сократил до минимума, хотя я потратила несколько недель на работу с назначенным студией преподавателем, чтобы улучшить свой английский. Акцент у меня все равно сохранялся – от него я не избавлюсь никогда, – однако моя героиня была француженкой, так что я не понимала, почему все так беспокоятся.

Мое немногословие усилило настроение фильма. Я играла Эми Джоли, певичку, бежавшую в Марокко от своего прошлого, загадочную женщину; именно это и хотела получить студия. В отличие от Лола-Лолы, для Эми любовь стала спасением, так как она была в восторге от своего беззаботного легионера, роль которого исполнял Гэри.

У меня были две песни, включая обольстительную «Что вы дадите мне за мои яблоки?», которую я пела в детском комбинезоне с очень короткими штанишками, чтобы ноги были открытыми, и в боа из перьев ворона. Моей самой любимой стала сцена первого появления Эми, одетой в черный фрак, в кафе-кабаре. Идею костюма подсказала я, а студия одобрила. Мои рекламные фотографии действительно произвели сенсацию. Все журналы в Америке перепечатали их. Шульберг, узнав о моем пристрастии к фракам в Германии, использовал это.

А вот лесбийский поцелуй в планы студии не входил.

Куря сигарету, Эми прохаживается среди публики. Я решила, что она должна остановиться около одной симпатичной женщины с цветком олеандра в волосах. Поддавшись порыву, Эми целует эту женщину в губы, а потом бросает цветок легионеру. Гэри, как и фон Штернберга, мой жест застал врасплох, но из роли он не вышел и засунул цветок себе за ухо. Он был профессионал – знал все реплики и расстановку актеров в каждой сцене. Тем не менее фон Штернберг немедленно обрушился на него со своей язвительностью, что с самого начало омрачило съемки. Когда позже я выразила озабоченность, не ослабит ли мой сафический поцелуй героя Гэри, фон Штернберг с издевкой в голосе усмехнулся.

– Он милый солдатик, – заявил режиссер достаточно громко, чтобы Гэри услышал. – Это она дергает струны. Она – звезда. И все остальные здесь для того, чтобы заставить ее сиять.

Во время очень долго откладывавшегося обеда Гэри тихонько сказал мне:

– Разве я не говорил вам? Он никогда не забудет, что студия навязала меня ему. Он будет разрушать каждую сцену с моим участием.

Я не считала, что фон Штернберг мог это сделать, хотя и видела, как он сверкал глазами во время просмотра черновых материалов. Гэри был так красив, ничто не могло уменьшить силу его обаяния. Он тоже был восходящей звездой, и фон Штернберг знал это. Их враждебность по отношению друг к другу накалялась до предела, как пустыня за границами расположения киношного гарнизона. В наших совместных сценах фон Штернберг настаивал, чтобы Гэри сидел, таким образом выделяя мое присутствие в кадре и затемняя его. Когда Гэри наконец потерял терпение, закричал, что не позволит делать из себя «чертова педика», и вылетел со съемочной площадки, фон Штернберг ехидно сказал перед всей группой:

– Что он понимает? Он актер. Его выбрали за физические данные, а не за ум.

Я думала, «Марокко» будет романтичным.

А он обернулся ночным кошмаром.

Однажды вечером, после очередного четырнадцатичасового рабочего дня, каждая косточка в моем теле ныла, и я готовилась ко сну, но тут в дверь моей квартиры громко постучали. Открыв, я обнаружила Гэри, который стоял пошатываясь, – был настолько пьян, что едва держался на ногах. Он ввалился внутрь и посмотрел на меня мутным взглядом. Да, он все равно был красив, хотя и изрядно потрепан. Я боялась, что он упадет и разобьет свое прекрасное лицо об пол.

– Вы видите? Он ненавидит меня, – сказал Гэри. – Этот грёбаный карлик – он считает, что я не важен. Но я – главный герой! В кого влюбится его бесценная звезда, если не в меня? В него? – Он мерзко хохотнул. – Могу поспорить, у него член такой короткий, что не встает.

– Вы пьяны, – холодно сказала я. – Это единственная причина, по которой я не вышвыриваю вас вон. Но если вы снова оскорбите его, я это сделаю. А теперь, прошу вас, идите домой.

– Я не могу. – Гэри опустился на диван. – Моя жена тоже меня ненавидит. И эта стерва Лупе. Вечно пилит меня. Ноет. Ноет. Ноет. – Он рыгнул. – Почему женщины считают, что мы – их собственность?

Я не знала, как поступить. Выгнать его в таком состоянии? Об этом не могло быть и речи. Вызвать такси? Но если его кто-нибудь узнает, пресса подпортит ему репутацию, не говоря уже о нашей картине. Звонить на студию было слишком поздно, а фон Штернберг, который жил со мной на одном этаже, придет в ярость, если обнаружит здесь Гэри.

– Мне очень жаль, что у вас дома проблемы, – сказала я через некоторое время; у моего пьяного коллеги дрожал подбородок. – Но я женщина и, кажется, никем не владею. У меня нет интереса к ошейникам, если только вы не собака.

– Вы не женщина, – сказал он. – Вы… нечто иное. – И отключился.

Я сняла с него ботинки и кое-как завалила незваного гостя на диван, одурманенная запахом перегара, который он начал источать. По крайней мере, не наблевал. Утром я с ним разберусь. Слава богу, съемки почти закончены. Гэри в состоянии похмелья на площадке со Штернбергом – об этом страшно было даже подумать.

Еще не рассвело, когда я внезапно проснулась. Не совсем очнувшись, я тут же испугалась и начала шарить в темноте в поисках будильника, думая, что не услышала звонка и уже опаздываю. Я должна была приезжать на студию к пяти утра каждый день, чтобы загримироваться перед съемками.

Потом я увидела его в дверном проеме. Он не двигался и не произносил ни слова, но взгляд его был несомненно, что удивительно, трезвым.

Он закрыл дверь спальни. Взялся за одеяло и сдернул его. Посмотрел на меня. Я спала голой. Сердце у меня заколотилось, когда он расстегнул рубашку, швырнул ее на пол, расстегнул ремень. У него была гладкая мускулистая грудь; я даже подумала: интересно, заставляет ли его студия обрабатывать ее воском? Потом вниз упали шорты. Я смотрела.

– Нравится? – спросил он.

– Впечатляет, – ответила я. – Как Нью-Йорк.

Он взялся за свой здоровенный член:

– Если хочешь его, можешь получить. Но только если ты не трахаешься с этим карликом. Я не завожу шашни с чужими женщинами, хотя он этого заслуживает.