южнобережные райские кущи — пыльные лавры и тощие смоковницы, магнолии и мушмула — поднимись в горы, выйди на открытые северным ветрам склоны и отдохнешь душой среди рябин, дубов, кленов да изредка встречающихся берез.

Яйла поразит первозданным покоем и непременно настроит на тревожный лад. В чем причина этой тревожности? Кто ее знает. Но она плотно насыщает попавшего сюда человека, как влага пористый камень. Непонятное беспокойство и ожидание чего-то необычного. От них не уйти. Здесь чувствуешь себя невероятно далеко от всего остального шумного мира, хотя в то же время знаешь, что он рядом. А для нас самим олицетворением этого мира был жалобно воющий на второй, а то и на первой скорости автомобиль. Как трудно ему, бедняге, давался подъем! Он использовал каждую возможность взять разгон, запастись движением и отчаянно кидался в петли щебенистой дороги. Все время казалось: если запалится, станет — дальше не пойдет, не сможет. Хотелось помочь ему, невольно напрягались мускулы, а тело подавалось вперед. Но автобусик пока со всем справлялся сам. Наконец он выскочил на яйлу.

Овец не оказалось. Правда, снега тоже не было. Да он, наверное, еще и не выпадал. Просто накануне на все окрест легла густая и тяжелая изморозь. А когда пригрело солнце, она, стеклянно звеня, осы́палась и изошла, растаяла.

Поднявшись выше, мы увидели покрытый инеем лес. Ветра не было, солнца на всех не хватало, и нижние ветки грузно провисали, а верхние, освободившись ото льда, сами по себе слегка пошевеливались, испытывая видимое облегчение.

Но овец не было, и значит, дядю Мигуэля нам в этот раз не видать. Такая жалость! А я уже настроился на встречу с ним, ждал, когда к нам кинется и весело нас облает Джулька, а барашки будут звенеть своими разноголосыми колокольцами. Ни у кого на всей Караби (а может, и не только на ней) нет такой отары. Овечки чистые, беленькие, и десятки разноголосых колокольчиков. Каждую овцу Мигуэль Мартынов знает, холит, на каждую смотрит с нежностью, и, наверное, поэтому противоестественной кажется сама мысль о том, что вот он сейчас встанет, ласково поманит одну из них, а потом зарежет, чтобы приготовить шашлык к вину, которое привезли гости. Но так бывало и будет. А затем — разговор о воде, об овцах, об умнице Джуле, которая и без чабана пригонит овец к кошаре и собьет в кучу, о холодных туманах, когда в шаге ничего не видно и бьют в рельс на метеостанции, чтобы ты мог сообразить, где находишься и куда идти (нет ничего тоскливее этого лязга), о яйле, о детях, о жизни. Старик говорит быстро и патетически, мешая русские слова с испанскими. Жаль, что мы не все поймем, однако станет ясно, почему Мигуэль Мартинес, республиканец и участник французского Сопротивления, сейчас здесь, на этой яйле: она хоть чем-то — колоритом, пейзажем, жесткостью — приближает к дому, который он, старик, покинул еще сравнительно молодым человеком.

Увы, но на этот раз мы не посидим вечером у костра с дядей Мигуэлем.

— Мартынов? — переспросил паренек с метеостанции, лихой мотоциклист (всадников давно заменили мотоциклисты, и лошади забыли о шпорах). — Это который нерусский? Угнал. Уже угнал…

На стоянке Мигуэля Мартынова темнело обложенное камнями кострище. Из родника рядом бесшумно сочилась вода.

— Ну и что дальше? — спросил я: вот, мол, проваландались бог знает сколько, а теперь попали в пустой след.

— Ничего, — бодро отозвался Самый Главный. — Раз мы здесь, надо осмотреться. Чтоб не приезжать на разведку второй раз. А может, кое-что и сегодня сделаем. — Потом глянул на нас, все-таки помрачневших, и внушительно добавил: — В группе должен быть смех. Если нет смеха, будет уныние.

— Гы-гы-гы, — изобразил веселье шофер Митя и стал разворачивать машину. Как ни упирался автобусик, как ни взбрыкивал колесами, разбрасывая грязь, Митя загнал его задом на бугорок, чтобы потом можно было завести мотор с разгона.

Мы полезли пешком на гору. Подниматься было нелегко, но вид открылся великолепный. Глянешь на юг — отвесной стеной вздымается море; горизонта нет, вода сливается с голубовато-серым осенним небом. На запад, к склонам Демерджи, несколькими застывшими волнами уходит лесной массив, смягчая и облагораживая, как это может сделать один только лес, неровности земли. На севере яйла переходит в мощный широкий увал, который словно бы низвергается в таврическую степь. На восток до самой Феодосии неровными грядами протянулись горы. И все это подернуто дымкой, сдержанно высвечено солнцем, так что рельеф «работает», мир не кажется плоским, определенно, но не навязчиво выделяется каждый план.

А милые подробности ближайших окрестностей! Повернешься и ненароком вдруг увидишь среди древних голубых камней недавно родившийся шампиньон. Какая нелегкая вывела его в этот мир в канун снегопадов и морозов? Ведь пропадет, если уже не пропал. Ни дать ни взять — младенец, появившийся на свет перед самой войной. А рядом, на юру, ветровой бук, корявый, изломанный, кряжистый. Ничего в нем нет от спокойной мощи и степенности буков — лесных великанов, которые, однако, и растут такими дебелыми да гладкими потому, что прячутся за спины гор или просто селятся чуть пониже. Я понимаю, что деревья не сами выбирают себе жилье и прописку, но все-таки… И вот что любопытно. Если тот могучий лес, по существу, мертв, на земле стелются только мох или опавшие листья, то к корням этого расхристанного и, казалось бы, несчастного бука, глядишь, лепятся и солнцецвет, и молочай, а то и знаменитый эдельвейс-ясколка. Для всех хватает места, солнца, ветра.

Смотреть было на что. И смотрели бы. И каждый, наверное, видел бы свое, думал о своем. Но, опоздав однажды, следовало помнить, что через несколько дней в Керчи начнется осенняя путина, а нам еще нужно побывать на канале, заглянуть на буровые к нефтеразведчикам и, может быть, заехать на Казантип… Поплелись вниз, скользя на толстой подстилке из темно-бронзовых плотных листьев.

Шофер отпустил тормоза, и автобус покатился. Потом Митя «воткнул» скорость, чтобы завести мотор, но не тут-то было. Мотор несколько раз чихнул, а заводиться не спешил. Бугорок между тем кончился. Мы стали. Сначала на это никто не обратил внимания, галдеж в машине продолжался. Митя дернул ручку стартера, он коротко взвизгнул и тут же замолк. Митя, шепотом выругавшись, выпрыгнул из кабины, откинул сиденье и сорвал клеммы аккумулятора.

— Замыкает, зараза, — сказал он, и это было понято как сигнал тревоги.

Крутили ручку. Не помогло. Толкали, стараясь разогнать машину. Тоже впустую. Загнали под конец автобусик туда, откуда сами уже не могли вытащить снова на дорогу. Опять начали крутить ручку…

Чтобы приободрить общественность, наш Самый-Самый, Костя,