ноты или даже манеры, в которой она была исполнена, хотя обычно помнил кантилены из ста стихов, лишь раз внимательно их прослушав. Но на этот раз между моей памятью и этой мелодией упала непроницаемая вуаль, и, несмотря на все мои попытки что-либо вспомнить, я не мог повторить то, что стало мне так дорого.

И с тех пор днем и ночью я старался пробудить в моей памяти эту мелодию, но все было напрасно. И в отчаянии я забросил лютню и уроки свои и пошел бродить по Багдаду, Мосулу и Басре, а затем и по всему Ираку, ища эту мелодию и спрашивая о ней всех старейших певцов и певиц, но мне не удалось встретить никого, кто знал бы ее или смог бы указать на того, кто ее знает.

И, видя, что все мои поиски бесполезны, я решил, чтобы избавиться от навязчивой идеи, совершить путешествие через пустыню в Хиджаз и отправиться в Медину, чтобы встретиться с шейхом и попросить его еще раз спеть мне кантилену его деда.

Я принял это решение в Басре, гуляя по берегу реки. И тут ко мне обратились две молодые девушки, одетые в неброскую, но дорогую одежду, которые выглядели как женщины высокого ранга. И они схватили узду осла моего и остановили его, приветствуя меня.

И я, очень недовольный и думавший только о хиджазской кантилене, сказал им властным тоном:

— Уходите! Оставьте меня!

И я хотел забрать у них узду осла моего. Тогда одна из них, не приподнимая чадру на лице своем, улыбнулась и сказала мне:

— О Ишах, как поживает твоя страсть к прекрасной хиджазской кантилене «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Ты перестал искать ее? — И она добавила, прежде чем я успел оправиться от удивления: — О Ишах, я видела тебя из-за ограды гарема, в то время как шейх из Хиджаза пел в присутствии халифа и эль-Фадля, и древняя мелодия заставляла тебя подпрыгивать и приказывала танцевать неодушевленные предметы вокруг. В каком восторге ты был, о Ишах! Ты отбивал ритм руками, кивал головою и мягко покачивался. Ты был словно пьяный. Ты словно сошел с ума.

И, услышав эти слова, я вскрикнул:

— Ах! Клянусь памятью отца моего Ибрагима, я сейчас как никогда безумен из-за этой красивой песни! Йа Аллах! Я бы отдал все, чтобы услышать ее еще раз, пусть даже искаженную, даже урезанную! Нота из этой песни — за десять лет моей жизни! А теперь, заговорив со мною о ней, о моя дорогая, ты безжалостно разожгла огонь сожалений моих и раздула тлеющие угли отчаяния моего! — И я добавил: — Пожалуйста, уйди, оставь меня! Я должен срочно подготовиться, чтобы немедленно уехать в Хиджаз.

А юница при этих словах, не отпуская узды осла моего, заразительно рассмеялась и сказал мне:

— А что, если бы я сама спела тебе хиджазскую кантилену: «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Будешь ли ты по-прежнему стремиться в Хиджаз?

И я ответил:

— Ради отца твоего и матери твоей, о дочь хороших людей, не мучай меня, это не более чем безумие!

И тогда юница, все еще держащая узду осла моего, внезапно спела кантилену, которую я так искал, голосом и способом, в тысячу раз более прекрасным, чем то, что я когда-то слышал из уст хиджазца, хотя она пропела ее тихим голосом. И я, на вершине восторга и счастья, почувствовал великую сладость, утешающую измученную душу мою. И я соскочил с седла, бросился к ногам девушки и поцеловал ее руки и подол платья. И я сказал ей:

— О госпожа моя, я раб твой, купленный твоею щедростью! Хочешь принять мое гостеприимство? И ты будешь петь мне кантилену о Малаике, и я буду петь ее тебе весь день и всю ночь! Ах! Весь день и всю ночь!

Но она мне ответила:

— О Ишах, я знаю твой скверный характер и твою жадность, нежелание делиться собственными сочинениями. Знаю, что никто из твоих учеников никогда не получил и не научился от тебя ни одной песне твоей. То, что они знают, ты передал им через иноземцев, таких как Алавия, Вахдж эль-Кара и Мухарик[101]. Но непосредственно от тебя, о слишком ревнивый Ишах, никто никогда ничему не научился. — Затем она добавила: — Итак, поскольку я знаю, что ты недостаточно любезен, чтобы обращаться со мной должным образом, нет необходимости идти к тебе домой. И если ты хочешь разучить мелодию о Малаике, зачем ходить так далеко? Я с радостью спою еще раз, пока ты ее не запомнишь.

И я воскликнул:

— Взамен, о дочь неба, я пролью за тебя кровь свою! Но кто ты? Как зовут тебя?

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Нет необходимости идти к тебе домой. И если ты хочешь разучить мелодию про Малаику, зачем ходить так далеко? Я с радостью спою еще раз, пока ты ее не запомнишь.

И я воскликнул:

— Взамен, о дочь неба, я пролью за тебя кровь свою! Но кто ты? Как зовут тебя?

И она ответила:

— Я простая певица среди певиц, которая понимает, что листья говорят птице, а ветерок — листьям. Я Вахба[102]. Я та, о которой поэт говорит в кантилене, носящей мое имя.

И она пропела следующее:

О Вахба! Только рядом с тобой живут восторг и радость!

О Вахба! Как ароматна была твоя слюна,

которую никто, кроме меня, не пробовал!

Источники в пустыне встречаются редко,

но ты пришла однажды,

чтобы предложить мне чашу своих губ, о Вахба!

Не подражай курице,

которая откладывает лишь одно яйцо

за всю свою жизнь.

Приходи и наполни мой дом!

Принеси наслаждение слаще сахара,

прозрачнее, чем нектар,

и светлее аль-хандариса!

И эта очаровательная кантилена, слова которой были написаны поэтом аль-Фараджем[103], была положена на прелестную мелодию, которую Вахба сочинила сама. И этой песней она окончательно лишила меня разума. И я так умолял ее, что она в конце концов согласилась посетить мой дом со своей сестрой. И мы провели весь день и всю ночь в экстазе, распевая песни под музыку. И я нашел в ней, без сомнения, самую замечательную певицу, которую когда-либо слышал. И любовь проникла в душу мою. И в конце концов она подарила мне тело свое,