– Живу. А ты заходи ко мне, – предложила тётка Лина, – да хоть щас, чаю с бубликами попьём. У меня и настоечка есть. Пойдём?

И он пошёл.

Таких лачуг, в какой жила тётка Лина, поблизости уже не осталось. Землянка, слепленная из прутьев и глины, держалась, видимо, молитвами тётки Лины и, казалось, ещё сильнее вросла в землю за годы, что здесь не бывал Федька. Он мог бы при желании дотянуться до трубы на крыше рукой. Но внутри «конура» неожиданно просторна, пол в ней на метр ниже улицы, на полу самодельные дорожки, стены побелены, на стенах – фотографии в рамках: молодой тётки Лины, её мужа, детей – с малых лет до зрелого возраста – и внуков.

Федька просидел у неё часа три, выдул графинчик наливки, некрепкой, но приятной на вкус, попил и чаю с бубликами, выслушал всё, что рассказала ему тётка Лина о своих детях и внуках, чем не нравится ей зять, Валин муж, но и чем он хорош. Хоть Федька ничего ей в ответ о себе не рассказал, она посочувствовала ему за его одинокое житьё-бытьё. И вроде бы без умысла назвала имена нескольких незамужних хороших, по её мнению, женщин, которые одиноки, но рады разменять своё одиночество на хлопоты семейной жизни. Особенно нахваливала Антонину Строгову и объяснила, где эта бобылка живёт.

– Вот где магазин, так следующий подъезд, на втором етаже по леву руку.

– Кем работает? – проявил интерес Федька.

– Специалист. По етому… та-ба-латория? – посмотрела на него вопросительно. – Ну, всякую заразу проверяет.

Разбередила, старая, неприкаянную Федькину душу. Наливка тоже сыграла не последнюю роль. Захотелось ему посмотреть на ту замечательную Антонину, хоть режь его! Ночь терзался – вставал, курил, выходил даже на улицу и снова возвращался в неуютную постель. Думал. Мать, он чувствовал, не спала тоже, переживала, видимо, как бы её непутёвый сын опять чего-нибудь не сотворил и не сел в очередной раз. Конца ещё одного срока ей уж не дождаться. Утром Федька пошёл… к Палванычу.

– Дай мне… на всю катушку.

Тот понял:

– У нас как раз вагоны с углём пришли. Грязная работа и тяжёлая, но денежная.

Втроём выгрузили к ночи два вагона, откидали уголь с рельсов и пошли в баню – там угольщиков мыли в любое время суток. Попарились, вымылись – безгрешным ангелом упал Воробьёв в кровать и отключился до утра. Перед пробуждением увидел во сне Антонину, сидящую у окошка и кого-то ожидающую. Понравилась бабёнка, не его ли ждёт? Встал поздно, выбрился до синевы, надел чистую рубаху и отправился в сторону пятиэтажек. Лишь возле магазина сообразил, что Антонины дома нет. Вернулся домой и промаялся до вечера. Хотелось выпить, но терпел. Иногда смотрел в зеркало: на голове волосы уже отросли и закурчавились, так что не скажешь, что недавно ходил «под Котовского». Но взгляд! Так на врагов только смотреть, не на женщину. Разводил в насильственной улыбке затвердевшие губы, пытался смотреть мягче, трогал пальцем морщины на лбу и складку промеж бровей. Пытался представить, угадать, как выглядит на самом деле Антонина, хотел, чтобы походила на ту, что пригрезилась во сне. Сам того не ведая, Федька влюбился!

Когда стало ясно, что невеста пришла с работы, оробел Воробьёв. Пошёл, да не в ту сторону, на вокзал пришёл, посмотрел расписание поездов. Появилась мысль уехать в город, а уж корефаны его там встретят… Сходил в парк, посмотрел, как собирается на танцы молодёжь, как парочки прячутся от вечернего солнца за кустами, и жмутся друг к дружке, и целуются ненасытно и без оглядки.

– Ах, фраер! – обругал себя Федька и двинул в микрорайон.

Звонок отозвался мелодичным перезвоном, и пока дверь не открылась, долгий-долгий век прожил Воробьёв – как срок, объявленный ему первым судом, как все годы, проведённые за колючей проволокой, как сон, который, закончившись, повторяется вновь и вновь. Дрожал как нашкодивший школяр перед директорским кабинетом. Идиот! Бежать! Но соломенный коврик под ногами будто приклеил его к бетонной площадке.

– Вам кого? – Дверь бесшумно отворилась, и в проёме Федька увидел большим расплывчатым пятном фигуру в чём-то светло-пёстром.

– Тебя, – брякнул он хриплым голосом, и всё стало чётким.

Это была о н а! Та самая, что, сидя у окна, ждала его – во сне. Обыкновенное круглое лицо, довольно молодое, хотя по рассказу тётки Лины Антонина должна быть старше Федьки года на три-четыре. Байковый халат мягко облегал её плечи, грудь, в широких рукавах можно было видеть белые округлые руки почти до локтей. Удивления в глазах её нет, вопрос, и только.

– Я Воробьёв, – пояснил он, – Федька.

– Здравствуй, – не очень уверенно сказала она, озадачившись не тем, что он обратился к ней на «ты», а что она отвечает ему тем же.

– Я знаю, – продолжил он твёрже, – что ты живёшь одна. Выходи за меня, – в глазах её одновременно отразились испуг, изумление и… смешливые чёртики заплясали, на щеках обозначились ямочки. – Я – из заключения, – добавил Федька для пущей убедительности в серьёзности своих намерений.

Молчание её кажется ещё более долгим, чем то бесконечное умирание, когда ждал, откроется ли дверь. А сейчас дверь захлопнется и… Федька чувствует, как у него каменеют скулы, как тяжелеет и наливается жутью взгляд, но ничего поделать с этим не может. Ох, и погуляет он на этот раз! Будут помнить долго Злого!

– Зайди, Федя, – лицо её побледнело от внезапного волнения, она чуть посторонилась, – что же мы через порог?

Что думала женщина, впуская вчерашнего уголовника в квартиру? Ошарашенная его немедленным намерением жениться, ничего не соображала или поняла сердцем, как губителен будет немедленный отказ для него? Побоялась взять грех на душу за ещё непричинённое зло, устала ли маяться от своего застарелого одиночества, или извечное женское предназначение – оберегать и спасать мужчину – сказалось? У Федьки сутки ушли на раздумья и был выбор: идти или не идти, а у неё и минуты лишней не оказалось. Как в омут головой; ему этого не постичь и никогда до такой смелости не подняться.

Ведь доведись войти ему в эту дверь с иными намерениями, хотя бы с Тлёй, не пощадил бы, если бы она застала его врасплох. Хорошо, что ума хватило нож дома оставить.

Смутно помнит Воробьёв всё, что было после. О чём говорили или молчали, сидя за столом напротив друг друга, пока не сгустились сумерки? А может, и не было ничего? Может быть, Тля оставил ему папироску с начинкой и его Антонина – всего лишь сладкий наркотический бред, игра воспалённого воображения? В его ли жёстких кольцах волос путались нежные пальцы? Ему ли шептали горячие губы:

– Где же ты пропадал раньше, хороший мой?

Он ли рыдал, лаская послушное непродажное тело?

Они не мешали друг другу – старик, схоронивший сына и утративший последнюю спутницу в своей долгой и нелёгкой жизни, и вор, легко, будто кошелёк с деньгами нашёл, обретший огромное счастье и тут же его, это счастье, сгубивший…

Федька достал из внутреннего кармана пиджака поллитровку: