смерти, очередное дикое поле, полынь и тополя, барханы красноватого песка, на который падают звёзды, трупы и навоз. Горы вдали высоки и мертвы, словно взгляд храмовника, сделавшегося мужеложцем. Ветер гонит рябь по барханам, и следы путника оставляют воронки, похожие на эстампы путешествия сатира. Смуглый, манкирующий компасом, весь пропитанный караван-сараем, Х. брёл куда глаза глядят, это не было похоже на путь. Ночью мёрз, днём изнывал от жары. Он не имел ни поклажи, ни меха с водой, шарф на голове растрепался, прилип к вискам. Солнце изжигало клетки и заставляло накопленную за предыдущие дни влагу течь наружу раствором солей. Корка на губах, язык уже не умещался во рту, каждый вдох горячего воздуха делался острым, глаза, направленные на солнце, реагировали всё меньше. Ноги едва переставлялись, с каждым шагом песок всё менее охотно отпускал стопу. Гребень, под ним тень, из неё восходит гребень, сальтация гонит взвесь, после неё обновление, это не детородные органы джиннов, но, раз так, есть смысл идти сюда, их снимать, а потом в них сомневаться. Однажды тут возникнет обычный сухой рельеф, просто оголится, когда весь песок сдует в клепсидры или в море, пробьются астрагал и тамариск, усохнут, расцветут вновь.

Впереди, на вершине бархана, появилась фигура. Он понял, что это Моисей, а вскоре покажутся и еврейские колена, чьи имена и истории он так тщательно повторял про себя последние десять лет. Сил сублимировать больше не осталось, мираж рассеялся. Христодул лежал на спине, смотрел сухими глазами на сияющее в небесах солнце, сумев, наконец, сделать так, чтобы веки не закрывались. Потом это уже ни к чему. Он был мёртв, его Библия — честна в пределах оригинала.

— Честь имею.

— Что… что вы здесь?

— Честь имею.

Скорым вихляющим шагом он ретировался вдаль по гостиничному коридору. Бордовые обои с импрессионистскими ненюфарами, дешёвая лепнина, швабра в дальнем углу, стан горничной в открытой двери номера слева, треск передника, бант из его хвостов скрыт в складке — тётка хозяина или свояченица.

Подслушиванием под всеми двустворчатыми проёмами, полагая, что только за такими селятся шпионы, он не ограничил себя и свою честь, несомую крестным ходом. Если бы в недрах Охранки возник приказ между двух агентов навытяжку проследить, они застали бы его от точки роспуска на нити флага до точки отличного обзора и при различных обстоятельствах.

После подслушивания в «Петербургских номерах» он явился в расположенный поблизости колодец двора, где передал рядящемуся нищему ночной горшок. Вскоре как снег на голову свалилась полиция с подборкой круп, произведя арест с отрывом от земли. Меж тем он был уже далеко, затаился и наблюдал, как Никол Чхеидзе бил Юлию Цедербауму под дых, заходил сзади и бил по яйцам мыском, казалось бы, это конец, но тот хрипел, а сам поправлял пенсне, прошёлся пальцами по стёклам, откатился в сторону и вскочил, выставив вперёд острый обломок флагштока, криво ухмыльнулся, но сам был весьма напуган, бес их знает этих меньшевиков, когда оба оказались в мгновении от схватки, он просеменил, ловко выпростал из рукава тонкий свинцовый смычок, ударил того, кто хотел укрыть от товарищей некую частную собственность.

Поспешил в лавку по продаже карт, где вступил в продолжительную перебранку с картографом, в конце посещения получив заказанную. От него колесом на Херсонскую, не доходя квартала до одноимённых ворот, стращал ещё одного так же и так же забрал. Обе вмещали в себя Солькурские улицы. Он расположился во внутренних пределах коммерческого сада «Ливадия» между Чикинской и Золотой и тщательнейшим образом сопоставил.

— Подвальная, Тускарная, Сергиевская, Дворянская, Мирная, Скорняковская, Ямская гора, Флоровская, Покровская, Авраамовская, Сосновская, — оба указательных пальца шли по линиям, голова поворачивалась от одной карты к другой. Наконец нашёл, что искал, и затрясся.

— Радищева, — возбуждённо прошептал он, — Радищева, получилось.

Вскочил, кое-как сложил и рассовал во внутренние карманы сюртука, едва не бегом кинувшись прочь, вероятно, на эту Радищева. Судя по картам, та помещалась поблизости, начиналась прямо от выхода из сада, от Золотой в сторону Московских ворот, на север, переходя в Мясницкую возле Садовой. Однако здесь не имелось даже пешеходной дорожки, не говоря уже о проезде для транспортных средств. Он затопал от ярости, замахал дубинкой, но от этого улица не появилась, а Л.К., которому он собирался заглядывать в рот уже до конца, ясно велел получить хоть с пылевых колец улицу Радищева.

Крыльцо сначала красное, а потом уже в крови, которая на белом камне словно не запекается, почить на глазах царской семьи, конечно, куда выгодней, возможно, потом причислят к лику святых; стрельцы упёрлись плечами в брёвна, те трещали, хотя, возможно, это были лица жертв бунта, случившееся уже почти официально объявлено таковым; трупы под Кремлём — их платформа, если нужна политическая, могут быть и ею, народ такое понимает, дело не в народе, тот в отрыве от земли, то бишь в высоких материях, некомпетентен. Он только что приехал из ссылки, ей-богу, хоть не возвращайся, неужели кому-то неясно, что Милославские — это рожи, срезы с тотемов, какие есть на Руси дьявольским промыслом и страдой пары картографов, а Нарышкиных отымели урезанным идолом древлян со скипидаром, каждый раз это так не вовремя. Теперь-то уже понятно — отъехав от Москвы и возвратившись, — что с русским мужиком надо прямолинейней, а клики при царе тут чересчур заносятся в стратегиях, простые мысли, озвученные в лоб, доказательства по желанию, в случае чего люди за ними являются сами. Теперь ещё думали, бунт это или не бунт, стрелецкий или красных кафтанов, народ, выходивший на крыльцо со стороны Кремля до конца в собственную смертность-то не верил, но Матвеев, поскольку вкусил невзгод вынужденного отбытия, был больше погружён в ситуацию, это же стрельцы, они встают под ружьё, и ими в случае чего могут пользоваться. Царевны позади него уже просто бабы и скоро завизжат.

Улицы немецкой слободы по блеску не шли ни в какое сравнение с московскими. Немцев он унижал в мыслях, однако уважал в них эту расположенность к порядку. Мефодий Дёмин, что также был Фёдором Зоммером, Францом Тиммерманом и иногда надевал личину Артамона Матвеева, к концу жизни наконец понял — Петра Романова ему не одолеть, не стать при нём делателем королей и не подбить просчётов. Его берегли все какие ни есть конспирологические общества, при этом не входя друг с другом в противоречие. Как он ни изгалялся в шпагоглотании, к чему имел возможности и талант, бороться против провидения был не в силах. Имея доступ к телу, бывая при Петре тремя сладкоречивыми дьяволами, причём