он не вполне мог понять, отчего его так взбудоражило это порошковое ничтожество, спросил, понимает ли и как на духу ли, обстоятельства его участия в череде ужасов того дня? Оттарабанил как на репетиции, 19 ноября Бруно собрался покинуть Дрогобыч, для чего раздобыл оружие, в течение дня при неизвестных ему обстоятельствах заслуженно выстрелил в одного из них, ранив уж совсем легко, после чего уёбки и поняли, что упускают вожжи; убедительно попросил ещё раз пройтись по наружности, Ш. неожиданно испытал затруднения.

В ноябре 42-го года он решился на побег, скорее всего, сумел раздобыть поддельные документы, в отсутствие которых не отправился бы туда, куда собирался, так он и не отправился. Утром рокового дня он наведался на улицу Святого Иоанна Богослова, где помещалась садовая контора Gärtnerei, в доме Хененфельда, как всё, она числилась за гестапо, гестапо обыскивает гестапо, до такого могли дойти лишь году на двадцатом, там работал Эмиль Гурский — один из трёх или четырёх членов ордена книги имён, позабывших, кому он отдал чемодан, ему он не врал, что прощается, вообще растрогался напоследок, поделился опасениями, вдруг его схватят в поезде, вытащат на полустанок и застрелят, «тут Вы, пани, ошибаетесь, когда считаете, что для творчества необходимо страдание. Это старая истертая схема — иногда, может быть, верная, но в моем случае — нет. Я нуждаюсь в хорошей тишине, в чуточке тайной, питательной радости, в созерцательной жажде тишины, хорошего настроения. Страдать я не умею», странно, но он не открылся Мороню, как будто лишил права знать и Исидора Фридмана, хотя этот пронырливый гой, предположительно, сопутствовал ему, когда его убили, в садовой конторе сказал ему, что у него ничего нет в дорогу (хотя Ф., в пользу чего нет улик, дал ему денег на побег, также средства дали друзья из Армии Крайовой) и он сходит в юденрат на улицу Шацкого, возьмёт там хлеба. Он идёт за хлебом, начинается акция, отовсюду бегут гестаповцы, преследуя евреев и в парадных, и в подворотнях, оба бегут, их настигает Карл Гюнтер, узнаёт в том «еврея Ландау», велит отвернуться и два раза стреляет в голову (его будоражила именно эта деталь, приказ отвернуться, унизительный, фашист знал, что он подчинится, знал, что сверкнёт надежда, соразмерная патронажу Ландау или вообще, ведь ей никак не умереть раньше, оставит, знал, не оставит и выстрелит, выстрелы не вызовут ни капли сомнения или жалости, он уже привык, в особенности когда пули получали евреи, и не задумывался о принадлежности их к чему-то в своём праве). Пыл гонений утих, более ста человек остались лежать на улицах, в том числе и Шульц, во второй половине ночи Ф. осмелился подползти, прошёлся по карманам, где лежали ответы на количество вопросов большее, чем поставлено, и оттащил на еврейское кладбище.

Быть может, в эту самую секунду они проезжали место, где он лежал, всего два года прошло, крутая горка, справа юденрат, на крыльце курили трое русских солдат с винтовками, запоминали их обыкновение ездить, потом повеселить жён.

В церкви мерил шагами трансепт главный свидетель, он объявился сам, как только кончилась оккупация, развил бурную, но бестолковую кампанию. Церковь Честного креста стояла в окружении медленно желтеющего перелеска. Фридман готовился к интервью на широкой колокольне, сдержанно кивнул в проёме, когда они подъехали.

В зачине показаний ещё раз пересказал одиссею за хлебом, бегство, героический подход к телу, обыск в страшной опасности и похороны под грохот воронья; пустился в абстрактные воспоминания о том, как они жили в гетто, в отсутствие вопросов это приобретало форму исповеди, коснулся и душевных проблем его сестры Хани, она являлась одной из причин, по которым Ш. так долго малевал фрески на виллах фашистов, не хотел оставлять её одну, вечно больную и медленно сходившую с ума от всего этого; Ф. приберёг ключи от пустовавшего дома на Варфоломеевской, где одно время работал, пошли туда ночью, он вставил свой экземпляр в скважину и похолодел, поняв, что с той стороны тоже, оказалось, там уже обустроилось семейство прораба ремонтных работ Авигдора, сына дрогобычского раввина; на передовую вышла мать, инициировав жестокую перебранку, упирая на то, что девица не в себе и обязательно их выдаст, он возражал, Ш. помалкивал, опасаясь того, что могло произойти, и вот Ханя начала громко рыдать, распаляясь всё больше, они убрались вглубь переулков; то ли услышав плач, то ли просто проходя мимо, рядом возник нищий и вывел их странным путём, незнакомым обоим, он истолковал это, что мир не без добрых людей, но он, понукаемый Л.К., встал в позу, выведывая всё, что он знал, и всё, что придумал и после решил, будто так и было, об этом филантропе, видел-то его не он, а Збигнев, а его в Дрогобыче и след простыл. Л.К. поставил соответствующую задачу.

Теперь вишенка на торте — содержимое карманов.

— Документы, в частности, фальшивая кеннкарта, немного денег, запечатанное письмо без адреса получателя, салфетки с набросками, сильно истрёпанные, намотанный на свёрнутую бумажку шнур, химический карандаш и несколько оторванных клавиш от Olivetti, такая была в старческом доме.

— Какие именно буквы?

— Я не помню.

— Содержание салфеток?

— Нечто литературное, у меня не было много времени разбираться.

— Куда вы дели всё это?

— Отдал его племяннику Гофману.

— Где можно его найти?

— Кто его знает. Я видел его три месяца назад в колокольне костёла Варфоломея. Может, он уже уехал, теперь многие уезжают, пока есть возможность. Адрес его мне не известен.

— Как вы отыскали его, чтобы передать имущество Шульца?

— Ну, тогда, два года назад, мы все жили в гетто, там легко было отыскать кого угодно.

— Последний адрес?

— Подвал дома Мороня на Варфоломеевской.

— Вам известно о том, что Гюнтер хотел убить именно Шульца?

— Этот монструоз хотел убивать всех, однако в данном случае не без предыстории. Бруно работал на Феликса Ландау, гестаповца, делал тому в доме большую роспись и пользовался его негласным покровительством. Ландау в своё время убил зубного врача Гюнтера, и тот замыслил ему отплатить. Мне передавали, после того четверга он намеренно и злорадно говорил Ландау, что вот, мол, я сегодня застрелил твоего художника, этого Шульца. Жалко, отвечал Ландау, он был мне ещё нужен. Оттого-то я его и застрелил.

— Кто вам передавал это?

— Семён Бадьян, фельдшер из гетто.

— Вы знали о содержании бумаг, которые Шульц хранил в своём чемодане?

— В общих чертах. Его картины, несколько начатых сочинений, также множество писем. Все свои он копировал и сохранял, а также бережно хранил чужие.

— Кроме этого, хватит крутить.

— Затрудняюсь сказать.

— Видели