через Днепр и, возможно, протекции. Однажды он отхватил всю зиму в летней шинели и обернул это работать на себя. Да, приходилось и привирать, и про праздник народного духа тоже, между любыми разновидностями комического нет непроходимых границ, но это всё не то, что счастье жить по законам высокого долга и обезличивать героев чином. Неконкретность ситуации и неотчётливость портрета, да это же вся Россия, она, как ему мнится, на пороге чего-то, что годно наблюдается издали, где тот же самый чин не мешает обнаруживаться добрым движениям.

В слушателях сегодня были Михаил Семёнович Щепкин, уроженец Солькурской губернии — потому Юсуп Маркович и держался его во всём этом высоколитературном блоке, как понятно, Юсуп Маркович Иессеев, полковник в отставке, ныне ведатель некоторых литературных дел, Жуковский Василий Андреевич, у которого в доме всё и происходило, поэт, критик и переводчик, Крылов Иван Андреевич, баснописец и библиотекарь, что Юсуп Маркович уважал в людях, и Михаил Николаевич Загоскин, сочинитель исторических романов и директор театров, также молодой англичанин, ни бельмеса не понимавший, но непременно желавший присутствовать на чтениях. Щепкин объяснил Юсупу Марковичу, что это начинающий английский писатель, имеющий план развивать public readings у себя на родине.

Он стоял перед помещённым в мягкие кресла и диваны обществом, чуть отведя назад левую руку и держа в правой рукопись. Позднее Иван Тургенев сносно, хотя и бегло описал своё присутствие на декламациях «Ревизора», добавить к этому нечего.

— Ежели один даёт словам своим такое направленье: у этого человека весьма ранимая душа; отчего-то все сразу понимают, что человек этот добр, отзывчив, светел израненной своею душою и помыслами. Или же ещё говорят: да, человек этот скрытен, угрюм, бывает неуступчив, случается глумлив, жестокосерден, чёрств, а порой так и вовсе естественнейший скотина, но душа у него ранимая. Тогда-то всё предыдущее последнему приложенное…

— Опять ты за свои морали, — вклинился Василий Андреевич, покряхтывая в диване. — Ты лучше представь нам что-нибудь забористое, чтоб рассмеяться.

За высокими окнами дома Жуковского ещё лежал снег и развёртывалась серая петербургская мгла, которую Юсуп Маркович так не любил. Он отвёл взгляд от окна и посмотрел на чтеца. Тот, как ни странно, не стал спорить, подошёл к узкой банкетке у стены, где у него хранились черновики в папке и несколько книг, собственных и иных. Раскинул тесёмки, извлёк лист, что лежал первым, как будто подготовленный. Приняв прежнюю позу, он начал читать.

— Добрый дракон в полчаса с небольшим пронёс сэра Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья; потом широкою аллеею лип, едва начинавшихся развиваться, внёс его в самую середину королевства. Тут аллея лип свернула направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, упёрлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон замка алхимика, опирающийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, всё обновляющей и ничему не дающей состареться. Двор чистотой был подобен паркету. С почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона, приказал о себе доложить алхимику и был введен к нему прямо в кабинет. Алхимик поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа или в три складки, с трещиной поперек; словом, это был один из тех картинных алхимиков, которыми так богат знаменитый 8612-й год эпохи Межциркулумного государства. Алхимик Бетрищевуд, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, набросано у него было в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты — великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и уже был придворным магом Солькурского губернатора, и, как нарочно, в сей губернии находились его самого поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем всё как-то странно, начиная с просвещения, которого он поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знали, и не любил тех людей, которые знали что-нибудь такое, чего он не знал. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского химика-учёного, свершая нетребные иным, да и ему тоже, обряды, лишь бы затмить глаз. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными, яркими противоположностями он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по стезе химии, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную магическую партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в мантии и колпаке — он всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость.

Он начал посмеиваться, ещё когда было сказано: «с почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона». С произнесеньем «алхимик Бетрищевуд» хохотали уже все, в особенности Юсуп Маркович. Улыбался и англичанин. Между тем с ним делалось нечто невообразимое, он не мог остановиться. Хохотал как безумный, узревший глазами симфонию и её постигший, сгибаясь лицом к коленям и полу, что ему, с его болезнью сердца, строжайше не рекомендовалось. Кругом уже пребывали в оторопи, Щепкин, объятый недоумением более всех, хлопнул по спине, давая понять, что хватит, и в то же время осведомляясь, не хватит ли? Иессеев захлёбывался ещё какое-то время, но вот резко умолк, побледнел и повис руками и головой к полу, опираясь всем туловищем о колени.

Криптоархеология как наука несостоятельна, начиная уже с категориального аппарата, который тянет ко дну понятийный, вроде как сваливая всю затею в экстенсивность, в то же время, однако, мухлюя на