чем отделить от них увесистую пачку и вложить в мятый коричневый конверт из Китая.

Теперь, стоя перед доктором с танцующими руками и горой посреди лица, Ба-Ба сунул руку глубоко в карман брюк и вынул оттуда конверт. Ба-Ба уже говорил мне, что они с Ма-Ма собирались отдать врачу целых пятьсот долларов наших сбережений.

– Это действительно необходимо? – уточнила я.

– Нам больше нечего дать, – ответил он.

Ба-Ба протянул подношение врачу обеими руками и с небольшим, еле заметным поклоном.

– Благодарю вас, доктор, за то, что спасли мою жену. Мы небогаты… и если бы не вы… кто знает…

Прежде Ба-Ба никогда за словом в карман не лез. Врач улыбнулся:

– Бросьте, пустяки какие!

Его льдисто-голубые глаза излучали тепло. Но потом он взял конверт – небрежно, всего одной рукой, как будто в нем лежали жалкие гроши, а не наши жизненные сбережения – и зашагал дальше по коридору.

Ба-Ба и Ма-Ма еще предстояло с ним встречаться, но для меня это воспоминание о нем стало последним. За минувшие годы я позабыла его имя и цвет волос, но никогда не забуду – никогда не смогла бы забыть – святого, который осенил своей благодатью больницу Св. Винсента; хирурга, который взял с нас всего пятьсот долларов за то, что спас жизнь Ма-Ма.

* * *

Мы вернулись на металлические стулья и продолжали сидеть там, пока медсестра-азиатка не поманила нас жестом за собой. Ву А-И и Лин А-И внутрь не пустили, но им все равно пора было разъезжаться по домам. Мы попрощались, а я особо позаботилась о том, чтобы не выпустить из рук сумку с домашними булочками Лин А-И.

Потом мы последовали за медсестрой, которая едва удостоила нас взглядом. Недовольство было написано у нее на лице. В тот момент я ничего такого не подумала, разве только что она – богатая медсестра, а мы – бедняки. Лишь впоследствии я набралась достаточно жизненного опыта, чтобы задаться вопросом: не потому ли она так к нам отнеслась, что ей дали задание заниматься нами только по одной причине – из-за нашей общей расы?

Когда мы повернули в коридор, в котором еще раньше исчез хирург с танцующими руками, я увидела двери, над которыми крупными буквами было написано: ОТДЕЛЕНИЕ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ. Это название показалось мне многообещающим. Интенсивная терапия – это, в конце концов, звучало лучше и значительнее, чем какое‑нибудь обычное отделение. И когда мы прошли в эти двери, открывавшиеся в обе стороны, поворачиваясь на свободных писклявых петлях, я увидела, что помещения за ними совсем другие. Коридор был намного у`же, и вместо окон, глядевших в небо, были другие окна, выходившие в коридор, так что мы могли заглянуть в каждую из палат, проходя мимо. И хотя в каждой палате стояло только по одной койке, они были ненамного меньше, чем та, в которой раньше лежала Ма-Ма. Остальное пространство было заполнено аппаратурой: кабелями и механизмами, трубками и экранами. Бо́льшая часть палат в начале коридора пустовала, и я щурилась каждый раз, как мы проходили мимо очередного окна. Я не хотела увидеть на этих койках людей, пристегнутых к машинам и проткнутых иглами. Еще меньше я хотела увидеть такой Ма-Ма.

Однако потом я с облегчением увидела, что фигурки в палатах, что были заняты, не имели отношения к Ма-Ма: они были какие‑то маленькие, старые, сморщенные. Но потом я дошла до окна, выходившего в шестую по счету занятую палату, и осознала, что это всего лишь оптическая иллюзия. Ибо за ним была Ма-Ма – тоже маленькая, старая, сморщенная. Как я и боялась, к ней была подключена масса разных штук, трубок и экранов, словно она была аккумулятором для всего этого капающего и попискивающего.

Я задержала дыхание, когда мы толкнули дверь, не зная, безопасно ли там дышать, не зная, полностью ли ее заштопали. Не надо ли нам переодеться в голубую форму, которую носили врачи? Я видела, как люди делали это в телесериалах. Но наверняка медсестра, как бы мы ее ни раздражали, сказала бы нам об этом, верно?

Ма-Ма еще не очнулась. Она ведь очнется, правда?

Ба-Ба обменялся с медсестрой парой английских слов и подошел к койке, как раз когда я собиралась пристроиться на стул, придвинутый к противоположной стене. Мы что, должны ее разбудить? Я подбежала к Ба-Ба.

– Нэн тин цзянь ма?[84]

Глаза Ма-Ма оставались закрытыми, она шевелила только губами. Ее голова чуть повернулась в сторону, не отрываясь от подушки.

– Чжэнь тао янь[85]. Хай бу кай ши[86]. Дэн дуо чан ши цзянь лэ![87]

Она думала, что операция еще не началась, что она весь день ее ждет.

Ба-Ба молчал, но я рассудила, что кому‑то из нас следует заверить Ма-Ма, что операция уже состоялась, что она прошла успешно.

– Ма-Ма! Ши ву[88], Ван Цянь.

– Ван Цянь? – При звуках моего имени Ма-Ма чуть сдвинула голову к центру подушки.

– Ма-Ма, шоу шу и цзинь ван лэ[89]. Мэй ши лэ![90]

Ма-Ма не ответила. Она снова уснула.

Мы повернулись к невозмутимой медсестре.

– Она еще под анестезией. Следующие несколько часов она будет проваливаться в дремоту, но со временем выйдет из нее.

Я понятия не имела, что значит «анестезия». И судя по виду Ба-Ба, он тоже знал это не до конца. Но эти слова так уверенно и резко выпрыгнули изо рта медсестры, одно за другим, что мы не осмелились переспрашивать.

Держи голову пониже и не задавай никаких вопросов. Полагаю, это новое правило следовало применять и при общении с другими азиатами.

Краем глаза я заметила два выпуклых мешка с жидкостью, свисавших с койки Ма-Ма. Одна жидкость была темно-желтой, а другая – насыщенно-красной. Мой рот приоткрылся, и я не сумела сдержаться:

– Это… ее кровь?

Ба-Ба продолжал молчать, но его глаза метнулись к телу Ма-Ма. Через пару секунд его взгляд упал на мешки.

– Мы поставили ей катетер для мочи и телесных жидкостей. Это нормально. У нее менструация.

Что такое «катетер», мне тоже было невдомек, но меня странным образом успокоила невозмутимая манера, в которой медсестра это сказала. Она не стала бы говорить о чем‑то опасном вот так походя, как бы бедны мы ни были. Затем медсестра вышла из палаты, и с Ма-Ма, подключенной к койке, как к розетке, остались только я и Ба-Ба.

Ма-Ма шевельнулась всего пару раз. Каждый раз мы думали, что она сейчас проснется, но оказывалось, что она просто ворочалась,