Я смотрела в книгу так же, как и всегда, но ни одна ее буква не долетала до моего мозга. Правда, я все равно держала взгляд опущенным. Я знала, что если подниму голову, то увижу печального старика, лежавшего в полном одиночестве в койке на колесах, или белую женщину с кудряшками, в длинной темной юбке, сидевшую в следующем ряду больничных кресел и рыдавшую в ладони. Даже поднимаясь с места, чтобы пройтись по голубой линии, проведенной по полу, до поста медсестер и обратно, я не отрывала взгляда от пола, пока Ба-Ба не приказывал мне сесть и не мельтешить перед глазами, потому что он от этого нервничает.

Я думала о старухе с плюшевым мишкой: ждет ли она, что я загляну к ней? Значили ли наши ежедневные встречи для нее так же много, как и для меня? Я гадала, что сейчас говорит классу мистер Кейн и смогу ли я нагнать пропущенное. Я только что прочла «Там, где папоротник красный», и каждый раз, когда вспоминала концовку книги, мои глаза снова наливались слезами. Мне хотелось столько всего сказать о ней, но теперь, когда я снова вернусь в класс, будет уже слишком поздно это делать. Мои мысли утратят актуальность. Я упустила свой шанс для разнообразия ответить перед всем классом и, наконец, доказать мистеру Кейну, что я действительно достаточно умна, чтобы быть тем человеком, который пишет мои сочинения.

Один за другим ползли часы, и ягодицы у меня разболелись от жестких стульев. В какой‑то момент пришли Ву А-И и Лин А-И. Ба-Ба поздоровался с ними и улыбнулся, но это была улыбка одними губами. Ба-Ба не улыбался по-настоящему уже много дней.

Я то и дело поглядывала в коридор справа от комнаты ожидания. Утром Ма-Ма увезли на кресле-каталке в эту сторону, хотя казалось, что с тех пор прошли годы. Тогда с нами разговаривал хирург, как раз перед тем как его помощники забрали Ма-Ма. Его лицо состояло сплошь из острых углов, а глаза были светло-голубыми, почти серебристыми. Его походка и жесты были быстрыми и деятельными. Это заметил и Ба-Ба. Я поняла это, потому что он сказал Ма-Ма, что она в хороших руках, буквально. На самом деле он сказал: «Я так и вижу, как танцуют его руки, держащие скальпель».

При этом воспоминании я зажмурилась, чтобы отключиться от образа угловатого хирурга, вскрывающего живот Ма-Ма одним из тех похожих на скальпели ножей, которые иногда приносил в класс мистер Кейн для уроков труда. В этом видении его танцующие пальцы были облачены в балетные пачки.

Я не смотрела в ту сторону, когда доктор снова вышел из-за угла. Ну вот, опять напортачила! Более того, я уже довольно долгое время не заглядывала в тот коридор, потому что Лин А-И принялась расспрашивать меня о моей книге и я изо всех сил старалась припомнить все, что прочла за последние пару часов.

Только когда Ба-Ба встал, я обратила внимание на худую фигуру в голубом. Стряхнув руку Лин А-И, которая вознамерилась было придержать меня, я последовала по пятам за Ба-Ба.

На враче была голубая шапочка, его нос и рот прикрывала голубая маска, совсем как та, которую надевала Ма-Ма, когда ездила на велосипеде в Китае. Под маской нос и рот образовали горный хребет, создававший непроходимую преграду между западом и востоком его лица. Когда он быстрым взмахом руки снял с себя маску, я впервые заметила, что у него тонкие губы, которые были в одних местах краснее, чем в других. Он впивался в них зубами во время операции, представилось мне, пока его руки танцевали со скальпелем.

– Операция прошла хорошо, – заговорил он прямо на ходу, по-доброму, но не снижая темп.

Я как раз только что прочитала, что Чарльзу Диккенсу платили сдельно, за каждое новое продолжение. Это внесло свой вклад в создание цветистой и пространной прозы, в которую я только‑только начинала влюбляться. Этот врач, вдруг пришло мне в голову, не сумел бы прокормить себя, будь он писателем Викторианской эпохи.

– Рака не было.

И впервые за весь день я сумела собрать в кучку свои мысли. Заметила новое ощущение в животе – облегчение? Радость? Да, и то, и другое, но еще – голод. Мы с Ба-Ба за весь день ни разу не подумали о еде, но Лин А-И принесла с собой домашние булочки, и я сама почувствовала, как извиваюсь, подбираясь к стоявшей рядом с ней сумке.

– Но нам пришлось удалить желчный пузырь и значительную часть печени, так что ей придется быть осторожнее с жирными продуктами и спиртным…

У Ма-Ма была аллергия на спиртное. Даже от пары капель у нее начиналась крапивница. Неужели он этого не знает? Я задумалась: следует ли нам пугаться из-за того, что маму вскрыл и зашил обратно врач, который не знал о ней даже этого? Я поискала на лице Ба-Ба признаки гнева, но нашла лишь облегчение.

– Вероятно, вы вскоре с ней увидитесь. Мы дадим вам знать, когда она будет к этому готова. У вас есть вопросы?

Мне не надо было поворачиваться к Ба-Ба, чтобы понять, что вопросов у него не будет. В Америке он год от года задавал все меньше и меньше вопросов. Каким‑то образом, покинув Китай, Ба-Ба стал в большей степени китайцем, начав усваивать дурацкие идеи нашего правительства о том, что задавать вопросы – это якобы плохо и неуважительно. Он соответствовал тому, что Америка ожидала от нас: стал смирным, робким. Он даже начал внушать мне, как важно держать голову опущенной, не задавать никаких вопросов, не привлекать внимания, по всей видимости, забыв, что в Китае учил меня прямо противоположному.

Накануне вечером я смотрела, как Ба-Ба вытаскивает из-под нашей кровати коричневый портфель. У Е-Е был похожий портфель, так что, даже если не принимать в расчет привычку Ба-Ба доставать его из-под кровати каждый вечер, мне не нужно было заглядывать внутрь, чтобы понять, каково его содержимое. В этом портфеле содержалась вся наша жизнь: наши свидетельства о рождении; свидетельство о браке Ма-Ма и Ба-Ба с фотографией их двадцатичетырехлетних, неузнаваемых и молодых, с лицами, светящимися надеждой; наши три паспорта в обложках, которые так и остались жесткими и негнущимися, потому что каждым из них воспользовались лишь однажды; и, наконец, стопки наличных, которые Ба-Ба вечерами считал и пересчитывал, а потом перевязывал резинками, снятыми с пучков зеленого лука.

Вечером накануне операции Ба-Ба с особым тщанием выровнял купюры – в основном пятерки и десятки, частично двадцатки, – прежде