Перебатов молчал. По его скулам поползли яблочно-красные пятна. Он достал из кармана галифе пачку немецкого «Империума» и с силой стукнул по ладони, вышибая сигарету. Размял её, как простую «беломорину», и закурил.

– Что ответишь-то, Николай? – напомнила о себе Женя.

Перебатов посмотрел на неё с гневом и болью.

– Я хоть и дурак, но за сволочь ты меня не держи, – веско произнёс он. – Твой гауляйтер – фашистский главарь, его нельзя упустить. А ты, Женька, баба, и своими ребятами я буду командовать сам.

Женя отвернулась в окно, чтобы Перебатов не увидел её лица. Да, Коля – молодец. Преодолел себя. Но почему она не испытывает благодарности? Что с Колей не так? Увы, для правильного решения ему приходилось делать над собой усилие. А вот Нечаев, похоже, просто не умеет поступать неправильно.

* * *

В ту войну, в Первую мировую, немцы не сдались только в Африке, и Людерс гордился, что был в числе непобеждённых. Всех уцелевших моряков крейсера «Кёнигсберг» наградили Железными крестами. Каждый год в день гибели крейсера они собирались в Берлине у Бранденбургских ворот. Людерс приезжал на эти встречи из Пиллау. Рядом с товарищами и капитаном фон Лоофом он чувствовал, что Германия сохранила своё достоинство.

В Берлине жила Урсула, младшая сестра, и Людерс навещал её, привозил деньги и продукты. Урсула бедствовала. Муж её бросил, и она растила дочку одна. Времена были тяжёлые. В двадцать девятом году Урсула сказала брату, что умирает от туберкулёза, и попросила устроить Хели в приют: Грегору, бессемейному моряку, она не доверяла. Грегор похоронил сестру, но не отдал маленькую племянницу в казённое учреждение – увёз к себе в Пиллау.

Ему помогали жёны солдат из «Стального шлема» – общества ветеранов: стряпали, стирали, приглядывали за девочкой, пока дядя сидел с друзьями в пивной и вспоминал былые сражения. Людерс водил Хельгу с собой даже на собрания «Чёрного рейхсвера», тайной немецкой армии, и там Хельга впервые увидела боевое оружие в сильных и умелых руках, впервые почувствовала ожесточение этих суровых мужчин, униженных поражением отечества.

– Господин Кох – бывший солдат, – в темноте подземелья говорил Хельге Людерс. – Он не мог предать меня, ведь для нас обоих родина – важнее всего!

Людерс и Хельга сидели на полу, привалившись спинами к ящикам.

– Ты ошибся в господине гауляйтере, дядя, – ответила Хельга.

– Хели, ты говоришь так, потому что разочарована Германией. Я тебя понимаю. Я тоже был озлоблен на всех немцев, когда вернулся из Африки – а родина повержена! Да, сегодня русские в Берлине. Это большая неудача, но временная. Германия восстанет из пепла. Мы всё равно победим. – Хельга догадывалась, что дядя Грегор убеждает не её, а себя. – Нас разбили в Первой мировой, Хели, но потом мы зажигали огонь на Башне Бисмарка. Мы построили «Танненберг». Вспомни нашу поездку, Хели.

Мемориал «Танненберг» был воздвигнут возле города Алленштайн. Здесь маршал Пауль фон Гинденбург разгромил огромную русскую армию. Совсем неподалёку находилось поле, на котором пятьсот лет назад в роковой битве полегло в траву всё войско Тевтонского ордена. Победа Гинденбурга была воздаянием небес, знамением для нации, и рядом с другими монументами мемориала помещался скорбный камень магистра Ульриха фон Юнгингена.

Дядя Грегор привёз племянницу на торжественное открытие нового склепа Гинденбурга. Хельге в ту осень было девять лет. Мемориал потряс её своим страшным и древним величием. Посреди просторного луга она издалека увидела клыкастую корону «Танненберга», вздыбившую высоченные башни, будто культи-обрубки. Мемориал оказался гигантской рыцарской крепостью. Всё вокруг было мягко-протяжным, округлым, женственным – пологие холмы, кудрявые леса, пухлые кучевые облака, – и грубо-угловатая хищная громадина вспарывала живую и нежную плоть этого мира, словно иззубренная борона.

Хельга помнила стада автомобилей и повозок на подступах, неимоверную толпу, багряные знамёна со свастиками, хлопающие на ветру, звон оркестра, грохот салюта, голоса ораторов. Помнила угрюмых каменных солдат в касках, застывших у входа в склеп. Праздник погребения, циклопические массы и объёмы – всё в «Танненберге» дышало непримиримостью и жаждой войны.

Хельга любила другую Пруссию – с белыми пароходами и променадами вдоль прибоя, с кронами вязов над черепичными крышами, с кондитерскими лавочками, с курантами на ратушах. Но сердце дяди Грегора отзывалось на мрачную мощь мемориала. Здесь Хельга впервые увидела дядюшку плачущим, когда он, сняв кепку, опустил голову перед гранитным львом на постаменте. А ей, девочке, больше понравился памятник павшим лошадям: кирпичная лохань-поилка с журчащим ручейком, а над ней – мраморная голова лошадки.

Людерс сейчас тоже думал о «Танненберге». Мемориал взорвали в конце января. Рухнули стены с аркадами и барельефами, рухнули каменные солдаты у входа в склеп Гинденбурга, рухнули башни – башня Восточной Пруссии, башня Знамён, башня Мировой войны… Только так гауляйтер мог уберечь «Танненберг» от поругания врагами: русские приближались, прорываясь к Эльбингу, Мариенбургу и Данцигу. У господина гауляйтера не было другого выхода. Но не было и колебаний. Может, Хели права?.. Может, для господина гауляйтера действительно не существует святынь? Ему не свято братство ветеранов, не свята Пруссия, не свят фюрер?.. И меч магистра тоже не свят?

Людерс перебирал в памяти поступки гауляйтера. Господин Кох по радио всегда говорил о тевтонском духе немцев, а сам в тридцать третьем году не пожелал разместить свою резиденцию в Королевском замке Кёнигсберга, в твердыне магистров, – слишком уж там неуютно. А в тридцать девятом году он передал в рейхсгау гауляйтера Форстера город Мариенбург, столицу Ордена. Это были недобрые знаки, но он, Людерс, не оценил их правильно.

Господин Кох обещал защищать Пруссию до последнего удара сердца, но Пруссия пала, а сердце гауляйтера стучит, как прежде. Ещё в сорок четвёртом году господин Кох предложил особый способ обороны фронта: бетонные трубы, стоймя вкопанные в землю. Эту придумку прозвали «горшками Коха». Боец, сидящий в трубе, был неуязвим и мог из-под бронеколпака стрелять из пулемёта или противотанкового ружья, пока его не взорвут вместе с укрытием. Конечно, боец в «горшке» был смертником, но господин Кох не сомневался, что добровольцы выстроятся в очередь. А сам он ни в какой «горшок» не полез и покинул Кёнигсберг, едва только русские начали окружение. Господин Вагнер, крайсляйтер Кёнигсберга, погиб в подвале «Рабочего дома», сражаясь за свой город, а гауляйтер жив-здоров, хотя потерял свою страну.

По правде говоря, с мечом магистра тоже всё было нехорошо. Поначалу господин Кох просто увильнул от чести обладания, спихнув меч обратно Людерсу, а здесь, в бункере, у гауляйтера вырвались уничижительные слова: «Не пора ли прекратить игру в рыцарей?» Душу Людерса точили сомнения.

– Когда подводная лодка должна уйти из Пиллау? – спросила Хельга.

– С наступлением темноты. Русские почти не ходят ночью – боятся мин.

– Интересно, скоро ли закат?