что место, где очутились Марцеллин, и Гвейде, и все эти женщины, не позволяло изобретать ничего нового. Это заметил и Йоссе ван Уккле, но он был философом, поэтому и понял все очень быстро. Марцеллин же Будэ потратил немало времени, прежде чем до него дошло: все, чем ему дозволено здесь распоряжаться, было когда-то уже придумано им на земле. А что не было им придумано при земной жизни, то остается для него недоступным.

Как мы уже знаем, Марцеллин Будэ не отличался изобретательностью ума, коль скоро довольствовался одним-единственным изречением, которое приписал Аристотелю. Поэтому работа по уловлению женщин давалась ему чрезвычайно трудно. Ведь каждая из них при земной жизни была многократно более изобретательна и хитроумна, нежели злосчастный Марцеллин.

Вскочив на лошадь или кошку позади какой-нибудь дамы, Марцеллин пристраивался с ножом. Тут едущий следом за дамой мужчина или несколько мужчин (на иных лошадях, длиною в полторы, а то и в две нормальных лошади, сидело по двое – по трое) поднимали крик: «Берегитесь, прекрасная дама! К вам присоседился злобный Марцеллин с ножом! Вот-вот он вырежет ваше сердце!»

Дама, разумеется, оборачивалась к Марцеллину и видела перед собой испуганное подобие сморчка.

– Кто ты такой, чтобы домогаться моего сердца?

– Я… госпожа моя… я лишь двуногое с перьями, но если вы не отдадите мне сердце, подумайте, как содрогнется мир!

– Да хоть бы он в пропасть провалился, не отдам я вам своего сердца!

– Я же не для себя прошу, а вон для того прекрасного и гордого рыцаря. – И тут Марцеллин Бодэ указывал на Гвейде ван Таула, а тот приосанивался и сверкал зелеными глазами.

– В самом деле, – бормотала дама, – и красив, и горд, и голоден, наверное. Так и быть, отдам ему сердце. Скажите мне только, ученое двуногое с перьями, как скоро вырастет у меня новое сердце? Ведь без сердца мне трудно будет оставаться прекрасной жестокой дамой.

– Этого я знать не могу, – признавался Марцеллин и уже орудовал ножом в спине дамы, добираясь до трепещущего кровавого комочка, – но рано или поздно, конечно же, вы сумеете обзавестись новым сердцем.

– Какие-то неприятные ощущения, – ежилась дама. – Вы уверены, что это мне не повредит?

– Прекрасная дама, все зависит от того, кем вы были при жизни. Но коль скоро вы сидите тут голая на пятнистой кошке и совершаете круг за кругом в бесконечной карусели вокруг озера, не отличались вы ни верностью, ни добродетелями. И в земной жизни неоднократно отдавали сердце какому-нибудь мужчине, ибо женщина отдает тело вместе с сердцем, пусть даже и ненадолго. Но затем у вас снова появлялась охота, а вместе с охотой и возможность отдать сердце другому мужчине. Таким образом, за относительно короткий промежуток времени вы успевали вырастить себе новое сердце, вполне годное к употреблению.

– Ваши речи совершенно справедливы, – говорила дама, – ах, без сердца мне даже легче!

И Марцеллин с очередным сердцем в корзинке бежал к своему господину. Но все равно душа у него к этому промыслу не лежала.

– Марцеллину, в силу его занятия, мы отведем роль брата Деление, потому что он отлично наловчился отделять сердца от дам, не извлекая лично для себя из этого никакой выгоды, – решил брат Вычитание. Было очевидно, что у него немалый опыт и сноровка в подобных делах и роли он распределял чрезвычайно умело. – Гвейде ван Таулу остается лишь быть нареченным братом Сложение. И таким образом мы вновь соберем все четыре действия Арифметики под единой кровлей.

После чего Йоссе с Преториусом направились прямо туда, где верхом на яйце сидел гордый и прекрасный Гвейде ван Таул и, пачкаясь, жадно поедал очередное женское сердце.

– Какое-то оно маленькое, – заметил он, с недовольным видом облизывая пальцы. – В прошлый раз ты приносил мне куда более жирное.

– В прошлый раз это было сердце женщины, которая любила всего трижды, поэтому она успевала отрастить себе сердце побольше, – оправдывался Марцеллин. – В этот же раз прекрасная дама, как она сама признавалась, влюблялась в каждого заезжего жонглера, в каждого рыцаря, который пользовался гостеприимством ее супруга, а еще во всех своих двоюродных братьев, а их у нее было немало. Поэтому и сердца у нее успевали вырасти лишь чуть-чуть. Зато их у нее неисчерпаемый запас, которым она готова делиться. Я с ней уже договорился на следующий раз.

Тут перед ними предстали Преториус и Йоссе.

Гвейде ван Таул вытер подбородок, ополоснул окровавленную руку в озере и произнес:

– Зачем пожаловали, мужланы?

– Я не мужлан, но философ и глава Братства Арифметиков, а зовут меня брат Вычитание.

– Тебя же вроде бы по-простонародному звали, Йоссе или как-то так? – прищурил зеленый глаз Гвейде ван Таул.

– Йоссе ван Уккле, и это не совсем по-простонародному, – поправил Йоссе. – Так я зовусь для тех, кто плохо меня знает. Но для тех, кто знает меня хорошо, я – брат Вычитание.

– Считаешь, я тебя знаю хорошо? – Гвейде привстал и задрал подбородок. – Да уж, я таких, как ты, хорошо знаю! Бродите по свету, морочите людям голову своими бреднями, вроде хвостатого без перьев…

– Двуногого, – еле слышно поправил Марцеллин.

Гвейде раздраженно махнул в его сторону рукой. Марцеллин поник и пошел полоскать в озере корзину.

– Я понаблюдал за вашей милостью, – сказал Йоссе, на всякий случай отходя на безопасное расстояние, – и пришел к выводу, что ваша милость вполне может занять место брата Сложение. Ибо вы складываете женские сердца и таким образом производите их подсчет.

– Предлагаешь мне вступить в свое нищебродское Братство?

– Да, и уж поверьте, такое предложение не для всякого, но лишь для того, кто и образом жизни, и обликом, и мыслями, и основными поступками соответствует одному из чистейших действий Арифметики, – горячо произнес Йоссе ван Уккле. – Ведь Арифметика – это глава всего квадривиума, безусловно возвышающегося над тривиумом, и она же есть основа высшей философии.

– Эй, Бодэ! – рявкнул Гвейде ван Таул.

Бодэ повернул голову, не вынимая рук из воды.

– Эй, Бодэ, ты ведь чему-то там учился? Скажи, он правду говорит?

– О чем?

– Что этот его арифмиветрум выше этой твоей… чему ты там учил про Аристотеля?

– Я учил о сущности человека, – горько произнес Марцеллин Бодэ. – Не моя вина, что слова мои переиначили и выставили все в таком вульгарном свете.

– Это ты все переиначил про Аристотеля! – сказал Преториус. – Я-то знаю!

– А тебе-то откуда знать? Ты вообще из каких-то пунийских пустынь… Тебя Катон Утический прирезал, лично.

– Еще кто кого прирезал! – оскалил белоснежные зубы темнокожий Преториус.

– Ну-ну, – произнес Марцеллин.

– Так врет