этот оборванец или не врет? – настаивал Гвейде ван Таул. – Если врет, я для разнообразия съем его сердце.

– Господин, вам не положено! – всполошился Марцеллин. – Вы только женские сердца…

– Да пусть меня хоть вырвет потом, но съем! – сказал Гвейде упрямо.

– Я правду говорю! – горячо сказал Йоссе. – Давайте создадим Братство, в котором будут все четыре действия, и, объединившись, выберемся из круга, в котором заперла нас карусель. Потому что жить на этой узкой полоске берега вокруг озера совершенно невозможно.

– А многие живут, и им нравится, – сказал Гвейде ван Таул. – К тому же можно прыгать в озеро.

– Вот только и радости-то, что прыгать в озеро, как лягушка, а потом сидеть на берегу и ничего не делать, – сказал Йоссе. – Я уже заметил: мир здесь так устроен, что не поддается философскому осмыслению. Когда я жил на земле, и ходил по земле, и встречал самых разных земных людей, я постоянно что-то осмысливал, но здесь, сколько бы ни напрягался, ничего осмыслить не могу.

– У меня то же самое! – обрадовался Марцеллин. – Я-то думал, что у меня это происходит потому, что я и на земле был не слишком изобретателен по части философских теорий, так что здесь наказан за это перьями, но оказывается, такое случается и с истинными философами! Ибо я, стыдно признать, еле-еле изучил тривиум, и то не до конца.

– Это не трудно исправить, – обещал Йоссе. – Ведь если мы объединимся в Братство, то каждое из действий будет восполнять другое действие, и все вместе мы – четыре действия – выйдем на широкие просторы этого сада и доберемся наконец до кабака, откуда проистекает то сладкое вино, которое одной госпоже неизвестно, кто метнул, налив во флягу, неизвестно откуда.

– Сладкое вино? – встрепенулся Гвейде ван Таул. – Что ж ты раньше-то не сказал?

2

Брат Герретье обязался лично проследить за тем, чтобы Сарториус снова не призвал в мир кого-то вроде голой женщины. А количество голых женщин и выбор среди них был весьма велик. К тому же ни одна из них не выглядела обезображенной – ни увечьями, ни какими-либо сомнительными наростами. И поскольку брат Сарториус был человеком молодым, многие из них определенно представляли для него соблазн.

Для начала брат Герретье решительно взялся изгнать из мыслей брата Сарториуса каких бы то ни было мартышек. Не мыслить о мартышках оказалось труднее, чем это предполагалось на первый взгляд, и после недели аскетических упражнений и попыток сосредоточиться на предметах серьезных, возвышенных и отвлеченных, оба брата вынуждены были покаяться друг перед другом в том, что мартышки непрестанно являются в их мысли и всячески эти мысли запутывают: своими хвостами, усами, длинными лапами и лианами, по которым они непрерывно скачут по всем направлениям.

Это было огорчительно, поэтому оба брата вышли за пределы Антверпена, дабы окунуться в воды самого холодного из источников, какие только бьют из-под земли в окрестных полях.

Сидя в воде по горло и медленно становясь бледно-синими, достойные братья вели ученую беседу, направляя свои мысли, как и было ими решено, к материям абстрактным и лишенным какой бы то ни было телесности.

– Мастер Босх, – сказал Герретье, – рисует все эти фигуры с натуры.

– Пишет, – пролязгал зубами дрожащий Сарториус.

– В каком смысле – «пишет»? – удивился брат Герретье.

– Считается, что художник пишет.

– Но сначала-то он рисует!

– Сначала рисует, – покорно согласился Сарториус.

– Он несомненно их видит.

– Видит.

– Перед собой, глазами. Без применения магии.

– Если бы он применял магию или еще какое-либо запретное искусство, его картины не могли бы находиться в церкви.

– Это никак не доказано.

– Это легко может быть доказано с помощью святой воды. В церкви на любой предмет, в том числе и на картину, легко может попасть святая вода. И если предмет нечестивый, он покрывается черными пузырями, шипит и испаряется. И иногда рыдает.

– Рыдает?

– Вы разве не слышали историю о нечестивом подсвечнике из Бреды?

– Нет, любезный брат. Прошу вас, расскажите. Это позволит нам отвлечься от мар… это позволит нам направить наши мысли в правильное русло.

– Итак, случилось такое, что в Бреде завелся нечестивый подсвечник. Изготовил его какой-то арабский мастер у себя в далекой стране, а купец по имени Иоганн Гентшельфельде – по крайней мере, так передавали, – купил этот подсвечник… кажется, в Тунисе… и привез с собой. Желая сделать приятное канонику в Бреде, он преподнес подсвечник в дар церкви, и таким образом медное изделие оказалось в приделе Святого Николая.

– Но если подсвечник был так нечестив, почему каноник принял дар?

– Внешне подсвечник был вполне пристоен, то есть не содержал в себе ни изображений женщин, ни мар… каких-либо фальшивых или кривляющихся образин. Его украшения составляли лишь причудливо сплетенные листья.

– Это потому, дорогой брат, что арабам запрещено изображать что-либо, кроме растений и узоров, но в этих изображениях они чрезвычайно преуспели.

Некоторое время оба брата молчали, и только ветер завывал над их головами.

– Брат, – сказал после долгой паузы Сарториус, – у меня все члены смерзлись и наиболее уязвимые из них, как кажется, вот-вот отвалятся и уплывут по течению, куда-то в подземные чертоги, куда и утекают воды этого источника.

– В таком случае давайте выберемся на воздух и попробуем согреться, – сказал брат Герретье.

Он закутал брата Сарториуса в заранее приготовленное сухое и теплое одеяло, растер его ледяные руки и сел рядом.

– Прошу вас, продолжайте историю о нечестивом подсвечнике.

Брат Сарториус долго кашлял, но сносил свой недуг терпеливо и даже с благодарностью, поскольку тот отвлекал его от недостойных мыслей.

– Итак, подсвечник выглядел совершенно приличным и был водружен в церковном приделе Святого Николая в Бреде, – продолжал брат Сарториус. – Но со временем стали замечать, что хористы, если смотрели на этот подсвечник, не то чтобы сбивались, а начинали петь нечто неприличное или путали слова, или переставляли слоги, от чего также проистекало непотребство. К счастью, прихожане, не зная латыни, ничего не замечали, но тут, как на грех, в Бреду приехал архиепископ, и он, конечно же, все заметил.

– Если бы они пели на родном языке, скверна была бы выявлена раньше, – подхватил брат Герретье. – И душам невинных прихожан, не говоря уж о хористах, не был бы нанесен такой ущерб.

– Вот именно, – вздохнул брат Сарториус и долго откашливался. Его тряс озноб, но он стойко переносил лишения. – Дело разъяснилось довольно скоро. Архиепископ приказал окропить все в приделе святой водой. Несколько хористов покрылись темными пузырями и принялись корчиться на полу. Их быстро увезли и передали в руки инквизиции, которая и исцелила их от греховного недуга, причем