невредимый и с новыми знаниями».

Бедный Шеефер подумал, что путешествие в чужой микрокосмос – это удивительное происшествие, о котором можно будет потом поведать людям в поучительной книге, поэтому и согласился. Тотчас брат Уле широко разинул рот. Он раскрывал рот все шире и шире, пока наконец этот рот не превратился в подобие пасти кита, и там, в глубине, как почудилось бедному Шееферу, во мраке замерцали звезды. Решив, что перед ним разверзся космос, Шеефер храбро ступил туда. Он перешагнул через зубы, миновал язык, скользнул под небом и провалился в гортань. За его спиной захлопнулась пасть, и Шеефер очутился в темноте.

Он ощупал все вокруг себя: повсюду были какие-то влажные трубки, в которых что-то булькало и чавкало, сверху слышался мерный стук тяжелого молота – это билось сердце, шипели при вдохе и выдохе легкие, кто-то бродил по желудку, пинаясь, словно младенец в утробе матери (потом оказалось, что брат Уле наелся живых лягушек – просто ради развлечения; кстати, совы тоже так делают!). Никакого космоса не было тут и в помине.

Постепенно глаза Шеефера привыкали к темноте, и он уже начал различать всякие внутренние органы. Правда, он не знал, как они называются и для чего предназначены.

– Люди говорили, что человеческое тело подобно храму, – со всхлипом произнес Шеефер. Телега снова подпрыгнула, и он прикусил себе язык. С трудом ворочая прокушенным языком, Шеефер заключил: – Но на самом деле оно подобно мясной лавке, где все мясо протухло.

– Поэтому тебе надлежит поститься, – сказал Абелард. – Я скажу на кухне, чтобы тебе давали только орешки и подсушенный хлеб с водой.

– Даже запах молока для меня теперь непереносим, – всхлипнул Шеефер. – И мне все еще кажется, что я грязный!

Он яростно поскреб свой бок. Абелард взял его за руку и проговорил мягким тоном:

– Тише, тише. Не следует наносить себе вред, это грех. Что дальше с тобой случилось?

– Поздно я сообразил, что этот брат Уле затевает недобрую шалость. Только очутившись у него в животе, я осознал всю степень своей глупости. Брат Уле стал говорить, что негоже подводить святейшую инквизицию и лишать ее писаря. Ведь без письменных записей процесса сам процесс может быть поставлен под сомнение. А это дело веры. В делах же веры нет ничего ужаснее сомнения. Поэтому, мол, он готов заменить меня на этом поприще. Я лишь должен рассказать ему, что надлежит в подобных случаях делать. И вот брат Уле вместо меня отправился на заседания. А я находился у него в животе, лишенный права голоса, и мог лишь жалостно стонать. Между тем кишки и прочие внутренности брата Уле злокозненно пинали меня, давили и даже пытались удушить.

– Как же ты в конце концов освободился? – спросил Абелард.

– Он отрыгнул меня и отпустил на волю, – повесил голову бедный Шеефер. – После этого я несколько дней бегал по округе, погружаясь в каждую реку, озеро и родник, дабы отмыть от своего тела скверну внутренностей брата Уле.

– Вот почему не следует забираться в незнакомые места, предварительно не разведав там все хорошенько, – назидательно произнес Абелард. – Впрочем, это уже дело прошлое. Я хочу перечитать записи, которые были сделаны в ходе разбирательства, чтобы еще раз поразмыслить над всем, что случилось.

С этими словами Абелард достал листки, исписанные братом Уле, и разложил их на коленях. Поначалу ему казалось, что все дело в подпрыгивающей телеге. Однако Абеларду не впервой было читать сидя в подобной телеге, которая скакала по подобной дороге. Он проморгался и всмотрелся в записи еще раз. Затем передал их бедному Шееферу со словами:

– Ты видишь то же, что и я?

Шеефер взял листки не без опаски, всмотрелся в них, потом повернул туда-сюда, перевернул вверх ногами, но картина от этого не менялась.

Записи велись по спирали, из центра к краям, по кругу. И при этом они отнюдь не состояли из нормальных букв или хотя бы из знаков, которые можно было бы осмыслить. Это были кривулины, загогулины, волнистые линии, точки, галки, закорючки, словом, каракули, какие рисует человек, не умеющий писать, но желающий показаться грамотным в глазах других – таких же неграмотных. Единственное, что действительно поддавалось однозначному толкованию, были рисунки, коими бесстыжий брат Уле щедро унавозил поля своих протоколов: то были изображения мартышек, причем занятых самыми непристойными делами, и здесь брат Уле проявил неслыханную искусность в рисовании, ибо представил все непотребства в выразительных и весьма отчетливых подробностях.

7

– Что нам делать с этой рыбой? – спросил брат Ангелиус, когда инквизиция отбыла с приличествующим грохотом.

Катарина сказала:

– Я могу наконец пойти домой и избавиться от этой ужасной одежды?

– Дорогая госпожа, вы полностью оправданы и очищены, поэтому, разумеется, вам надлежит немедленно перейти под опеку вашего супруга… – начал было настоятель собора Богоматери, но тут рыцарь Фулхерт сказал:

– А где мой ребенок?

– Какой ребенок? – опешил настоятель.

– Когда Катарина умерла, у нее имелся почти родившийся ребенок, который тоже умер! – сказал Фулхерт.

Брат Эберхардус, который слишком хорошо знал, с чего началось чудо воскрешения жены рыцаря Фулхерта, посмотрел на брата Сарториуса. Тот пожал плечами и прошептал:

– На картине никакого ребенка не было.

– В могиле нашли ребенка? – настаивал рыцарь Фулхерт.

– Почему вы не спросили об этом, когда мы вскрывали могилу? – возразил настоятель. – Теперь-то уж поздно, все рассыпалось в прах.

– Я не спросил, потому что был потрясен видом моей покойной супруги, сохранившейся нетленно, – сказал Фулхерт. – Кажется, это совершенно понятное дело. Но куда вы подевали моего ребенка? И вообще, это был мальчик или как?

Катарина капризно протянула:

– Я вообще не помню никакого ребенка.

– Отойди, женщина! – рявкнул Фулхерт. – Я разговариваю со святыми отцами. Они весьма учены и для них, наверняка, не составит труда объяснить мне, куда подевался ребенок.

– Давайте будем считать, что это была девочка и что она, ко всеобщему облегчению, просто рассыпалась в прах вместе с тем телом, которое… – примирительным тоном начал настоятель.

– А если это был мальчик? – перебил Фулхерт в запальчивости. – Что тогда?

– А если девочка?

– А вдруг мальчик?

– Мы ведь уже решили, что это была девочка.

– Кто решил?

– Мы! – сказал настоятель. И добавил гораздо более тихим голосом: – Сын мой, вы утомлены и огорчены. Однако ваша супруга снова с вами и вполне готова подарить вам другого ребенка. Сосредоточьтесь на этом и забудьте о прахе.

– А вдруг он все-таки рыба? – сказал Фулхерт. Стало очевидно, что этот вопрос мучительно глодал его все это время.

– Рыба приговорена к сожжению, – напомнил настоятель. – Это дурная рыба, она заколдовала вашу жену