– Пусть это будут мои проблемы.

– Хорошо, договорились.

– Я стану ждать вашего звонка.

– Я не заставлю себя долго ждать.

Он очень нежно посмотрел на нее.

Если это даже просто игра – то Ходасевич давно соскучился по таким играм.

* * *

Поминальный стол накрыли на террасе в доме Аллы Михайловны – на улице сидеть уже было холодно: морось, облачно, температура не выше плюс десяти.

Здесь, в доме, где Ходасевич, считай, прожил четыре дня и с которым успел слегка сродниться, не изменилось ничего – за исключением того, что на стенах появилось несколько картин. Пока без рам – холсты просто висели на гвоздях, в изобилии набитых в стены террасы. Судя по качеству, картины принадлежали кисти профессионала – а одну из них Валерий Петрович даже узнал: то был портрет Ивана Ивановича кисти Любочки (разумеется, не тот, где он безжизненный и окровавленный, – а парадный, вместе с женой, полный огня и света). Еще одно полотно изображало покойную Аллу Михайловну. Именно под ним теплилась свечечка и стоял стопарик с водкой, прикрытый кусочком ржаного хлеба.

Художницы между тем среди гостей не наблюдалось. Однако пришли все остальные – все, кто ровно неделю назад почтил именины Любочки; многие из них стали подозреваемыми в ходе ходасевичевского расследования.

Сосед Василий, большой, но какой-то притихший и притухший.

Пианист Ковригин – как всегда, с тремя волосенками, стоящими дыбом на лысом черепе и одетый в какие-то обноски. Музыкант поздоровался с Ходасевичем чрезвычайно сухо, а потом бросал на него искоса опасливые взгляды: рассказал ли тот соседям о его педофильских наклонностях?

Пожаловал на поминки даже былой непримиримый враг из дома напротив – бандитствующий Роман Жучков.

Заглянул унылый Марушкин со своей то ли женой, то ли подругой Ольгой.

Ну, и, разумеется, присутствовала вся семья Бартеневых – Елена, Стас и Иванушка.

Словом, почти все обитатели улицы Чапаева были в сборе – за исключением, естественно, жителей второго сорта – таджиков и бомжей.

И еще – не было Любочки.

Вспоминая, в сколь нетрезвом виде – да еще после жутковатой исповеди – оставил Любу полковник в прошедший понедельник, он слегка обеспокоился ее судьбой. И пока шли последние приготовления к трапезе, он вызвался помочь Елене, которая вдруг вспомнила о хлебе и бросилась на кухню его резать.

– Ой, да там целая история! – махнула рукой новая хозяйка дачного дома. – Вы, наверно, не в курсе, но Любочка запила. И во вторник, когда вы тут геройствовали, ее, говорят, видели никакую – а в среду, когда мы со Стасом в морг ездили, – ее лицо перекосила гримаска, – чтобы отдать туда похоронную одежду и документы на маму забрать, я решила и сюда заехать. Ну, и к Любочке, разумеется, зашла. А она уже совсем доходит. Лежит на кровати, бледная, как смерть, еле дышит… Меня увидела: «Лена, деточка, я так перед тобой виновата, но все равно, помоги мне – может, последний раз: вызови врача, свези меня в больницу…» Вот такие они, алкоголики – только о себе и думают… У меня ведь дел полно – завтра похороны мамы, а мне что, прикажете еще и ею заниматься?!. Но ведь и не бросишь же ее!.. А потом – все это лечение протрезвлением огромных денег стоит, а у меня столько на похороны ушло… Я ей об этом намекнула… Ну, Любочка и говорит: «Денег, – мол, – у меня нет, а вот картины – забирайте! Все забирайте. Пусть ваши будут, потом продадите, расходы на меня точно покроете…» Ох, не знаю я, как насчет расходы покрыть, но пусть кое-что у нас пока повисит…

Валерий Петрович отметил про себя, что Лена – особа хваткая, свое вряд ли упустит. Картины Любочки, без дураков, хорошие, если правильно продать, можно на них и в самом деле неплохо заработать.

И еще стало очевидно, что художница до сих пор не призналась Лене, как погиб ее отец.

Да и признается ли она вообще? Сам Ходасевич твердо решил этой темы не касаться, оставить на совести Любочки. При всей любви полковника к справедливости – не всякая правда должна становиться общим достоянием.

А Елена продолжала:

– Ну, что нам было с этой Любочкой делать?.. Договорились со Стасом: я еду в Москву на электричке, а он здесь остается: с Любовью возиться, врачей вызывает, встречает их, ее в клинику отвозит. Слава богу, что он за дело взялся – да и провернул все в тот же вечер: нашел для нее частную наркологию, перевез Любу туда, положил под капельницу… Он у меня молодец, заботливый…

Валерию Петровичу вспомнилось одно из первых впечатлений на листвянской земле: взгляд, слово, жест… Любу и Стаса когда-то, видимо, связывали нежные отношения. Что ж, коли так, тогда Бартенев вдвойне молодец: и долг отдал бывшей любовнице, и обтяпал свое участие так, что жена не только ничего не заподозрила, но оказалась только рада…

А хозяйка продолжала – покончив с черным хлебом и нарезая белый:

– Люба мне вчера из клиники уже звонила. Из-под капельницы вставала. Денег просит – за дальнейшее пребывание в больнице платить, как бы в кредит под картины. И еще – чтоб я цветочки у нее на участке поливала. Голос у нее бодрый… Ну, не наглость ли?.. Ладно, полковник, пойдемте!..

Лена взяла блюдо с хлебом и зычно, на весь дом крикнула:

– Прошу к столу!..

* * *

После того как отзвучали первые тосты – Стас и Василий, Ковригин и даже Жучков говорили о погибшей в самых возвышенных выражениях; Лена смахивала слезу; Ванечка сидел букой, надув губу – разговор неизбежно свернул на захват преступников. Все возносили хвалы Валерию Петровичу. Все уже знали, что это он организовал здесь засаду, что он стоял под пулями – одновременно и бандитов, и спецназа. Все рассматривали пулевое отверстие в веранде – саму пулю изъяли в ходе осмотра. Конечно, все удивлялись, зачем убийцы явились именно на место преступления, на участок Аллы. Все жаждали от Ходасевича комментариев, мечтали узнать подробности: кто, почему и за что убил пенсионерку. Полковник отмалчивался. Однако, когда любопытство присутствующих достигло наивысшего градуса, он встал и сказал просто:

– Все вопросы, что вы мне задаете, – тайна следствия. Многое я сам не знаю, а даже то немногое, что знаю, разгласить ни в коем случае не могу.

Видимо, речь его прозвучала настолько внушительно, что расспросы немедленно прекратились.

А затем – как часто бывает на поминках – по мере количества выпитого умершая была забыта и начались обычные житейские беседы.

Ковригин извинился и ушел (весь вечер он избегал общества Ходасевича). Откланялись Марушкины и Жучков.

Валерий Петрович с Еленой обсуждали проекты реконструкции Большого и Мариинки. А сосед Василий, прихватив под ручку Стаса, с заговорщицким видом отправился покурить на крыльцо.

Казалось, этот маневр остался совершенно незамеченным Еленой – однако когда муж и сосед вернулись за стол, она постучала ножом по бокалу и зычно сказала: