Кто же там сейчас?

Йен подумал, не развернуться ли ему и не направиться ли в противоположную сторону к лестнице вместо лифта, потому что впереди происходит что-то не то. Но любопытство не уступало страху, и Эмерсон продолжал идти на свет. Подойдя ближе к открытой двери, он узнал голос Элизабет, и его первой мыслью была мысль о том, что она просто задержалась и все еще продолжает семинар. Но выпускники не будут скандировать хором, и он задержал дыхание, на цыпочках приближаясь к аудитории.

Остановившись рядом с дверью, прислушался.

– Мы все знаем, что «Пернатый змей»[70] – это лучшая работа Лоуренса, ярчайшее выражение его философии и выстраданных теорий. Вера Лоуренса в превосходство «супермена», которая объединяет его политические, религиозные и сексуальные теории, просматривается уже в его ранних произведениях и в несколько размытом виде присутствует в более поздних. Но здесь его уникальное видение присутствует в своем самом полном проявлении.

– Утренняя Звезда! – хором выкрикнула аудитория.

– Да, – произнесла Элизабет, и ее голос опустился на октаву. – Мы собрались здесь, чтобы поклоняться Утренней Звезде.

– Утренняя Звезда!

– Я лидер этого семинара, так?

– Так точно! – как военные, ответили слушатели.

Звук, который услышал Йен, напоминал удар хлыстом по крышке стола.

– Я – хозяйка, а вы – мои рабы! Так?!

– Так точно!

Еще один удар хлыстом.

– А теперь закройте дверь. Наступило время для секса. Время познать, насколько он может быть, по словам Лоуренса, «прекрасным, когда люди отдаются ему полностью, когда относятся к нему как к дару Богов и когда он заполняет весь мир»!

Неужели это говорит Элизабет? Закомплексованная, чопорная старая дева Элизабет?

В холл вышел молодой человек, чтобы закрыть дверь. Он был полностью обнажен, за исключением черной набедренной повязки, и обладал телом спортсмена-тяжелоатлета. Йен сделал несколько шагов назад, боясь, что его могут заметить, но студент лишь с издевкой улыбнулся ему, захлопывая дверь.

И вновь из комнаты раздалось скандирование: «У нас одна кровь! У нас одна кровь!»

– Так пусть! – взвизгнула Элизабет. – Пусть наступит секс!

Крики эхом разносились по полутемному коридору. Крики удовольствия. Крики боли. Йен весь покрылся потом. Он хотел было открыть дверь, хотел встать лицом к лицу с Элизабет и ее аудиторией, хотел до конца понять, что же происходит в помещении, но вместо этого заторопился дальше, стараясь не шуметь, и когда перед ним раскрылись двери лифта, быстро вошел в него, нажал кнопку первого этажа и, прислонившись к холодной металлической стенке, закрыл глаза.

Теоретически в общежитии существовал комендантский час. И время, когда все должны были расходиться по комнатам. Это помимо правила, по которому в комнатах на ночь не должно было оставаться гостей противоположного пола.

Но ничего из этого не работало.

Они как раз обсуждали последнее, издеваясь над первым. На дворе стояла полночь, а Джим устроился в комнате Хови, громко рассуждая о том, смог бы он тайно провести в общагу Фэйт, чтобы провести с ней ночь.

– Официальным лицам все это до фонаря, – считал Хови. – А вот матушке Фэйт это может не понравиться.

«Ее матери это тоже, скорее всего, до фонаря, – подумал про себя Джим. – Просто сама Фэйт может этого не захотеть».

– И тогда ты попал, – продолжил Хови.

Паркер взял салфетку из коробки с пиццей, скатал ее и бросил в Хови.

– Викторианец несчастный.

– Я? Викторианец? Да я, если хочешь знать, стопроцентный защитник американских ценностей.

Джим взглянул на часы. Он все еще так и не перешел к причине своего прихода. На часах было без пяти двенадцать.

– Когда должен вернуться Дэйв? – спросил Паркер. Помощник Хови отправился на свидание, и его все еще не было.

Хови пожал плечами.

Глубоко вздохнув, Джим повернулся к другу.

– Мне кажется, тебе надо убираться отсюда подальше, – сказал он. – Похоже, здесь становится довольно опасно.

Хови улыбнулся и задвигался в своем кресле, стараясь поднять голову.

– Я создан для опасностей.

– Нет, ты создан для детских поллюций. – Джим улыбнулся, но улыбка мгновенно исчезла у него с лица.

– Ты обо мне не беспокойся, – сказал Хови.

– А я вот беспокоюсь.

– Я не так уж беспомощен. – В голосе друга послышалось раздражение.

Джим в изнеможении запустил руку в волосы.

– Я этого никогда не говорил. Но здесь все становится очень всерьез.

– Я все это знаю.

– Знаешь?

– А ты что, думаешь, я несчастный, бедненький беспомощный инвалид, который…

– Хватит нести всякую хрень.

Сильно дернувшись, Хови наконец смог откинуть голову назад и уставился на Джима.

– Я знаю, что ты обо мне беспокоишься, и мне это приятно, но беспокоиться действительно не о чем.

– А я думаю, есть о чем. Что, если б на том концерте ты оказался один? Что, если б я тогда не пошел с тобой? Как думаешь, что бы произошло там с тобой?

– То же, что и с остальными посетителями. То есть ничего. В худшем случае в меня попала бы брошенная наугад бутылка, но такое может случиться в любом из клубов Лос-Анджелеса. В этом нет ничего нового.

– Послушай. Люди исчезают. Людей убивают. Только что были беспорядки на расовой почве, и осталось совсем немного времени до того момента, когда неприятие расовых меньшинств превратится в неприятие людей, страдающих физическими недостатками.

– Я уже сказал, что благодарен тебе за заботу. Но давай посмотрим на факты. Прошла уже половина семестра…

– Две трети…

– Хорошо, пусть будет две трети. В универе, наверное, тысяч двадцать пять студентов. Даже если насилие будет возрастать, это значит, что до конца семестра убьют еще человек десять. Десять из двадцати пяти тысяч? И какой у меня шанс попасть в число этих десяти? – Хови сделал движение рукой, которое должно было что-то обозначать, но Джим его не понял. – Я учусь на старшем курсе. Когда этот семестр закончится, мне останется всего один предмет, чтобы получить диплом. И я не собираюсь выбрасывать этот семестр псу под хвост и приговаривать себя еще к целому году учебы, какие бы странные вещи ни происходили вокруг.

– Но они могут стать фатальными.