Как все-таки тягостно жить, зная, что вот он — конец света и Страшный суд! То, что он близок, говорят многие предвестия. Рассказывали, что в Апулии ночью на небе взошло сразу три солнца и были жуткие молнии и гром, а в Ареццо несколько дней в воздухе пролетали на огромных конях вооруженные всадники и слышались звуки барабанов и труб. Правда, сам он ничего подобного не видел. Над ним бегут обыкновенные облака, торопясь покинуть Флоренцию, как и многие его друзья. И они не рождают у него, как это бывало раньше, никаких образов. Просто рваные клочья, обрывки иллюзий…

Но, может быть, он просто не может видеть то, что открыто другим? Вне всякого сомнения, душу надо спасать, следует покаяться и вести безупречную жизнь. Он понимает тех, кто требует от богачей поделиться с бедными, как поступали первые христиане, он согласен, что люди должны быть равны и жить в братстве и доброжелательстве — он ведь и сам порой завидовал тем, кому позволялось недоступное ему, и тянулся к ним и за ними. Но угодно ли Богу, чтобы ради этого все оделись в рубища и питались акридами? Он с теми, кто призывает очистить Церковь, вернуть ей первоначальную суть защитницы людей и примера благочестия, изгнать из нее любостяжателей, лжецов, двуличных священнослужителей. Таким, как папа Александр, в ней, безусловно, не место. Никакие мирские страсти не должны обуревать тех, кто призван заботиться о спасении душ. Всякий намек на роскошь должен быть изгнан из храмов — но не картины, нет! Ведь даже знающие богословы считают их символами, напоминающими о вере и поучающими тому, как должен поступать христианин.

Вдали от любопытных глаз он перечитывает книги, купленные, когда он тянулся за друзьями и старался постичь мудрецов, живших до Христа. Читает придирчиво, стремясь, как его учили, понять не только явное, но и скрытое. Любой текст, любая картина содержат аллегорию — ее можно увидеть лишь разумом, глаза здесь бессильны. Платон…

Сандро не видит, чтобы он, как утверждают, разрушал истинную веру. Аристотель… не он ли признан авторитетом самой Церковью? Лукиан… конечно, есть к чему придраться, но пусть об этом судят более искушенные умы. Боккаччо… разве его «Декамерон», известный каждому флорентийцу, или книги, живописующие подвиги древних мужей и дам, так уж страшны для истинной веры?

Вспоминается святой Августин, предостерегавший христиан от чтения книг язычников, которые могут поколебать нестойкие умы. Но ведь сам святой прилежно читал их, если судить по его творениям, и это не отторгло его от Бога, а привело к нему. Что-то здесь не так — не в этом, видимо, причина упадка нравов. Но в чем? Ему, конечно, не сравняться с Данте, но почему, если живописцы вводят христиан в соблазн, великий поэт воспел Джотто, почему не поместил древних языческих философов и поэтов в ад, а отвел им особое место? Поистине, многие знания приносят многие печали, потому что они ставят неразрешимые вопросы и ум изнемогает в поисках ответа на них. Блаженны нищие духом!

Конечно, он не богослов, он полагается на здравый человеческий разум, и когда громоподобный рык проповедника не повергает в трепет, многое из того, что он говорил, представляется сомнительным. В чем, собственно говоря, его, Сандро, грех? Да, в его жизни, как и у всякого флорентийца, жившего при Медичи, бывало разное, но вряд ли на Страшном суде его будут судить за Мадонн, которые он рисовал для верующих, или за украшение храмов — ведь этим он служил вере. Пусть он писал Богоматерь и святых не в тех одеяниях, как этого требует фра Джироламо, однако у него и в мыслях не было тем самым оскорбить их — просто так было принято. Но рассуждая подобным образом, оправдывая себя, он нет-нет да и ловил себя на мысли, что пытается уйти от главного — от вины за написание кумиров, языческих идолов. Этого не вычеркнешь и никаких доводов в свою защиту не приведешь. Конечно, он может сказать: идеи Платона он понимал как аллегории божественного замысла сотворения мира и взял-то из них одну-единствен-ную — идею красоты. На большее он и не замахивался, не дерзал — ведь было сказано святому Августину: не перелить море в ничтожную ямку в песке.

Времени для размышлений было более чем достаточно, ибо Дантов «Рай» по-прежнему не давался ему. Постигнуть эту часть поэмы, видимо, было выше его сил. Решение так и не находилось — может быть, настроение у него было не то, что необходимо для воплощения подобного замысла. Если в терцинах поэта и скрывались какие-то аллегории, которые можно было бы изобразить средствами живописи, то он не улавливал их, а создание собственных считал невозможным. Беатриче от его усердия придать ей величие превращалась в безжизненную статую. Пытаясь передать слова Данте, что в ее присутствии он чувствовал себя ничтожеством, Сандро решил написать ее на две головы выше своего спутника, но получилась какая-то чепуха. Полной неудачей закончились и попытки показать, что Данте и Беатриче находятся не где-нибудь, а на небе: он помещал их фигуры сбоку, сверху, даже вниз головой, проводил линии, долженствующие обозначить небесные сферы, разбрасывал по полю звезды — нет, не то! Пришлось снова отложить все в ожидании счастливого озарения.

Одно бросается в глаза в этих рисунках — Данте и Беатриче одиноки в бескрайних небесных сферах. Одиноки, как он сам, хотя этого нельзя утверждать в полной мере: изредка его посещают друзья. Немного их осталось. Приходит Фабио Сеньи, который приносит из города неутешительные новости — о них не хотелось говорить, старались беседовать о другом, пытались разобраться в том, что сейчас мучило обоих, говорили о книгах, которые теперь избегали читать, дабы не впасть в грех. Не Фабио ли подал ему мысль повторить картину Апеллеса «Суд», которую описал Лукиан? Не он ли напомнил Сандро завет Альберти: восстановить картины, написанные древними, от которых сохранились только описания?

Вряд ли Сандро собирался состязаться с Апеллесом, ведь нельзя в полной мере судить о том, чего уже нет. Вероятно, его привлекло другое: осуществить замысел можно, так как никто бы не мог упрекнуть его в прославлении языческих идолов, а подтекст картины не пришлось выдумывать — это была его собственная судьба. На ней изображен восседающий на троне Судья — царь Мидас с ослиными ушами, которому античная мифология определила роль судьи в царстве мертвых. Ему что-то нашептывают в уши Невежество и Подозрение, а Клевета тащит к нему за волосы очередную свою жертву. Здесь же вьются Ненависть, Заблуждение и Обман. В стороне стоит нагая Истина, рядом с нею Раскаяние в виде отвратительной старухи. Пороки, напротив, не такие уж отталкивающие, как им полагалось бы быть — их нежные лица напоминают граций с прежних полотен Боттичелли.

Скрытый смысл очевиден: это же суд над самим Сандро! Это клевета притащила его на судилище, это невежество и подозрение обвинили его, христианина, в вероотступничестве и идолопочитании, это вокруг него увиваются ненависть, заблуждение, обман. Почему раскаяние получилось у него столь неприглядным, можно только догадываться. Нет, к Савонароле эта картина не имела никакого отношения, как и к выполнению завета Альберти — она касалась его одного.

«Суд» (позже он получил название «Клевета Апеллеса») Сандро подарил Сеньи, как ни тяжело было расставаться с ним. И хотя Фабио всячески старался вручить ему деньги, он наотрез отказался от возмещения. Да и как определить стоимость этой картины? Она была не из тех, что пишут ради заработка, ценность ее не выражалась в стоимости холста и красок. Последний всплеск некогда могучей фантазии, прощание с самым дорогим, с ним самим — прежним Сандро. Предполагал ли он, что больше ничего подобного не напишет? Сеньи понял это, ведь недаром же он чаще, чем другие, встречался с Боттичелли и, если не знал, то угадывал его мысли. Здесь же, на вилле, он написал четверостишие, которое потом будет прикреплено к раме картины: