вот как Депрессия ударила по Алабаме. Но никто, кого ни возьми, не выглядел таким опустившимся, как Одд, — тощее, конопатое пугало в пропотевших обносках, которыми побрезговал бы даже самый отпетый кандальник. Его можно было бы пожалеть, не будь он таким гадом. Все дети его боялись, не только младшие, но и однолетки и даже те, кто постарше.

Никто не отваживался драться с ним, если не считать одного раза, когда деваха по имени Энн Финчберг по кличке Громила, слывшая второй городской задирой, приземистая, но крепкая сорвиголова, не гнушавшаяся нечестных приемчиков в драке, набросилась на Одда сзади одним промозглым утром, и только трем учителям, каждый из которых, вероятно, желал, чтобы соперники поубивали друг друга, после долгих стараний удалось их разнять. Получилось вроде ничьей: Громила лишилась зуба и половины волос, а в левом глазу у нее расплылось сизое облако синяка (с тех пор зрение так и не восстановилось вполне), а Одд отделался сломанным пальцем и шрамами от ногтей на лице, с этими шрамами он не расстанется до того самого дня, когда над ним захлопнут крышку гроба. Потом месяцами Одд как только ни изворачивался, чтобы подбить Громилу на реванш, но Громила свое получила и держалась от него на приличном расстоянии. Я бы и сам так поступил, если бы он позволил, но, увы, я оставался объектом его неослабевающего внимания.

Учитывая время и место, жил я вполне безбедно, в старом доме с высокими потолками, расположенном на окраине города — там, где начинались фермы и лес. Дом принадлежал моим дальним пожилым родственникам — три старые девы и их братец-бобыль приютили меня под своей крышей ввиду сумятицы среди самых близких моих родственников. После попечительского сражения по вышеупомянутым причинам, которое и выбросило меня в эту эксцентричную алабамскую семью. Не то чтобы я был недоволен жизнью рядом с ними — более того, некоторые мгновения тех лет оказались самыми счастливыми в моем скорее безрадостном детстве, хотя бы потому, что самая младшая из двоюродных сестер, женщина лет шестидесяти, стала моим первым другом. Поскольку она сама была как ребенок (многие полагали, что и вовсе — младенец, и шептались, что она близнец бедного доброго Лестера Такера, бродившего по улицам в святом неведении), то понимала других детей, а меня понимала всецело.

Наверное, нелепо, что лучшим другом мальчишки стала старая дева, но мы оба выглядели странно и отличались опытом, так что наша дружба была неизбежна — два одиночества непременно должны были сойтись. Помимо часов, проведенных мной в школе, мы втроем: я, старушка Куини — наша вздорная рэт-терьерша, и мисс Сук, как все звали мою подружку, были не разлей вода. Мы собирали травы в лесу, рыбачили в затерянных ручьях (используя высохшие стебли сахарного тростника вместо удилищ), коллекционировали изысканные папоротники и прочие растения, которые потом приживались у нас в саду и разрастались в жестянках и ночных горшках. И все-таки большая часть нашей жизни протекала на кухне — фермерской кухне, где главенствовала огромная черная дровяная печь, частенько и темная, и сияющая одновременно.

Мисс Сук, чувствительная, как стыдливая мимоза, затворница, никогда не покидавшая пределов пригорода, совсем не походила на брата и сестер, последние были вполне приземленными особями, несколько мужеподобными дамами, управлявшимися с галантерейной лавкой и еще несколькими предприятиями. Их брат, дядюшка Б., владел овечьими фермами, разбросанными по округе. Поскольку он отказывался водить машину или вступать в контакт с любым движущимся механизмом, то ездил верхом, целый день трясясь в седле от одной фермы к другой. Человек он был добрый, хотя и неразговорчивый: пробурчит «да» или «нет», а вообще открывал рот, только чтобы поесть. За едой всякий раз наворачивал, как аляскинский гризли после зимней спячки, и именно мисс Сук вменялось в обязанность утолять его аппетит.

Завтрак был нашей главной трапезой, полноценный обед — воскресным исключением, а скудное меню ужина обычно состояло из остатков завтрака. Завтраки подавались ровно в пять тридцать утра, и обычно это был праздник желудка. По сей день я с ностальгическим голодом вспоминаю те утренние пиршества: ветчина и жареная курица, свиные отбивные, жареный сом, жаркое из белки (в сезон), яичница, мамалыга с соусом, спаржевая фасоль, капуста в подливке и ржаной хлеб, чтобы вымакивать им подливку, печенье, круглый торт, оладьи с патокой, сотовым медом, домашним джемом и желе, парное молоко, кефир, кофе с цикорием, горячий как преисподняя.

Повариха в сопровождении помощников — Куини и меня, вставала каждое утро в четыре, чтобы растопить печь, накрыть на стол и все приготовить. Подъем в четыре не был так тяжел, как это звучит, мы привыкли, да и все равно мы укладывались в постели, как только солнце закатывалось, а птицы устраивались в ветвях на ночлег. К тому же моя подруга не была такой уж слабенькой, как могло показаться. Хоть и была она бледной, как дитя с поникшими плечиками, но руки у нее были сильными, а ноги — выносливыми. Она умела двигаться бодро, с хорошо рассчитанной скоростью, стоптанные теннисные туфли, носимые бессменно, поскрипывали по натертому полу кухни, а ее примечательное лицо с тонкими и резкими чертами и красивейшие молодые глаза свидетельствовали о силе духа, намекая, что это не просто внешнее человеческое здоровье, но нечто гораздо большее — внутреннее сияние.

Как бы то ни было, в зависимости от сезона и количества работников на фермах дядюшки Б., иногда во время утренних пиров за столом сидело до пятнадцати человек — работникам еда предоставлялась раз в день в счет зарплаты. Время от времени на подмогу приходила негритянка — помыть посуду, застелить постели, убрать в доме, постирать. Она была ленива и ненадежна, но сто лет уже дружила с мисс Сук, а посему той и в голову не приходило найти ей замену и она делала всю работу сама. Моя подруга рубила дрова, ухаживала за всем огромным зверинцем, состоящим из кур, индюшек и свиней, скребла, выколачивала пыль, чинила нашу одежду, и, ко всему, когда я возвращался из школы, она всегда с радостью спешила составить мне компанию — играла со мной в «миссионерский покер» или утягивала в лес по грибы, или устраивала подушечный бой, или, когда мы сидели в слабеющем предвечернем свете, помогала мне с уроками.

Она любила разглядывать мои учебники, особенно географический атлас.

— Ох, Бадди, — приговаривала она, потому что она звала меня Бадди, — ты только вдумайся — озеро Титикака. И ведь где-то оно существует на самом деле!

Мое образование было и ее образованием. Из-за болезней в