детстве она почти не ходила в школу, ее почерк представлял собой гряду зубчатых вулканов, правописание у нее было весьма индивидуальное и фонетически зависимое. Я уже мог писать и читать более гладко и уверенно, чем она (хотя она ухитрялась «изучать» по главе из Библии каждый день и никогда не пропускала комиксы про «Сиротку Энни» или «Детей Катценджаммер» в газете). Она взъерошенно гордилась «нашим» табелем:

— Боже, Бадди! Пять пятерок. Даже арифметика. Я и не надеялась, что мы получим пятерку по арифметике!

Для нее оставалось загадкой, почему я ненавидел школу, почему иногда по утрам я плакал и умолял дядюшку Б., решающий голос в семье, позволить мне остаться дома.

Конечно, я ненавидел не школу, ненавидел я Одда Хендерсона. Эти его изощренные издевательства! К примеру, он подкарауливал меня в тени черного дуба на краю школьного двора с бумажным пакетом, набитым колючим репейником, который он собирал по пути в школу. Убежать от него было невозможно, ибо был он скор, как свернувшаяся в пружину гадюка, и, как гремучая змея, он бросался, повергая меня на землю, и, сияя узкими глазами, втирал репейники мне в голову. Обычно нас кольцом окружали дети, чтобы похихикать или притвориться, что хихикают. На самом деле им было не смешно, но они боялись Одда и хотели угодить ему. Позже, прячась в мужском туалете, я целую вечность выдирал из волос колючки, и это всегда означало, что я опоздаю на первый урок.

Мисс Армстронг, учившая нас во втором классе, сочувствовала мне, догадываясь, что произошло, но однажды, раздраженная моими постоянными опозданиями, она в ярости накинулась на меня перед всем классом.

— Маленький мистер вообразил, что он большая шишка! Не слишком ли вы о себе возомнили? Вразвалочку входить в класс через двадцать минут после звонка. Через полчаса!

Тогда я потерял голову и завопил:

— На него орите, это все он виноват. Сукин сын!

Я знал много ругательств, но даже сам испугался, когда эхо вернуло мне ругательство в гробовом молчании класса, и увидел, как мисс Армстронг идет ко мне, сжимая увесистую линейку. Она сказала:

— Протяните-ка руки, сэр. Ладонями вверх.

Потом Одд Хендерсон с ядовитой улыбочкой наблюдал, как она лупила меня по рукам обитой медью линейкой, пока комната не поплыла у меня перед глазами.

Полный перечень экзекуций, которые налагал на меня Одд, занял бы не менее страницы мелким шрифтом, но больше всего я бесился и мучился от чувства мрачного ожидания пыток. Однажды, когда он припер меня к стене, я без обиняков спросил, что я ему сделал, чтобы вызвать такую ненависть, он вдруг отпустил меня и сказал:

— Ты неженка. Я просто из тебя человека делаю.

Он был прав, в каком-то смысле я действительно был неженкой, и я понял, что никак не могу опротестовать его приговор, остается лишь стиснуть зубы и покорно принять обвинение.

Когда я обретал покой под сенью теплой кухни, где Куини мусолила давно схороненную, а теперь вырытую косточку, а моя подруга хлопотала над корочкой пирога, бремя Одда Хендерсона благополучно сваливалось с моих плеч. Но слишком часто среди ночи узкие львиные зрачки вплывали в мои сны, а высокий, резкий голос свистел в ушах, суля жестокую расправу.

Спальня моей подруги располагалась рядом с моей, иногда крики, вызванные всплесками ночных кошмаров, будили ее. Тогда она приходила и вытряхивала меня из комы, в которую ввергал меня Одд Хендерсон.

— Гляди, — говорила она, зажигая лампу, — ты даже Куини испугал. Она вся дрожит. — И: — У тебя лихорадка? Ты так вспотел, хоть выжимай. Может, надо позвать доктора Стоуна?

Но она знала, что это никакая не лихорадка, она понимала, что все из-за школьных неурядиц, потому что я без конца рассказывал ей, как Одд Хендерсон издевается надо мной.

А потом перестал рассказывать, не упоминал о нем больше, поскольку она отказывалась понимать, что человек может быть настолько дурным, судя по моим описаниям. Мисс Сук всегда избегала общения с внешним миром и сохранила абсолютную чистоту и невинность, а потому была неспособна постичь такое совершенное зло.

— Ох, — говорила она, растирая мои ледяные руки, — он пристает к тебе из зависти. Он не такой умный, как ты, и не такой красивый.

Или — уже без тени шутки:

— Надо всегда помнить, Бадди, что этот мальчик не может вести себя иначе, он просто не умеет иначе. У этих Хендерсонов все дети несчастные. Это можно написать на двери дома папаши Хендерсона. Не хочу так говорить, но этот человек всегда был бузотер и дурак. Ты знаешь, что дядюшка Б. отхлестал его однажды кнутом? Застал за истязанием собаки и отхлестал тут же. Самое лучшее, что с ним случилось, это когда его заперли в тюрьму. Но я помню Молли Хендерсон до замужества. Всего пятнадцать или шестнадцать ей было, только-только приехала откуда-то из-за реки. Она работала у Сейды Денверс, училась на портниху. Она всегда проходила здесь и видела меня, когда я полола в саду, — такая вежливая девушка с прелестными рыжими волосами, и за каждую малость признательная — бывало, дам ей букетик душистого горошка или спиреи, так она всегда так благодарила, так благодарила. Потом она стала ходить под ручку с Хендерсоном — а ведь тот гораздо старше ее и отъявленный шельмец. Что пьяный, что трезвый. Что ж, наверно, у Бога были какие-то особые планы. Но как жаль, Молли должно быть лет тридцать пять, и вот вам — ни зуба во рту, ни гроша в кармане. И в доме куча голодных ртов. Ты должен понимать это, Бадди, и быть терпеливым.

Терпеливым! Ну можно ли было с ней спорить? Да и подруга моя действительно не понимала всей серьезности моего отчаяния. Понимание пришло постепенно, и не как результат безрадостных полуночных пробуждений или заступничества дядюшки Б. Это случилось дождливым, сумрачным ноябрьским днем, кода мы сидели в одиночестве на кухне у затухающего печного огня: ужин закончился, посуда вымыта и убрана, и Куини похрапывала, свернувшись калачиком на кресле-качалке. Я слышал шелестящий голос моей подруги, колышущийся под чечетку дождя на крыше, но мои мысли сосредоточились на моих бедах, и я пропускал ее слова мимо ушей, только и понял, что речь идет о Дне благодарения, до которого тогда оставалась неделя.

Мои тетушки никогда не были замужем (дядюшка Б. чуть не женился, но невеста вернула ему обручальное кольцо, когда увидела, что ей придется делить кров с тремя весьма своеобразными старыми девами, и это часть сделки), однако они могли похвастаться обширными семейными связями по всей округе: многочисленные