моей спальне разожгут камин и что меня ожидают томатный суп со сметаной и долгие часы наедине с мистером Микобером и Дэвидом Копперфилдом — ради такого не жалко и с простудой поваляться. Снова накрапывал дождь, но моя подруга, верная обещанию, водрузила шляпу — соломенное колесо, украшенное увядшими от дождя и солнца бархатными розами, и направилась к дому Хендерсонов.

— Я скоро вернусь, — пообещала она.

На самом деле она отсутствовала чуть ли не два часа. Трудно вообразить мисс Сук ведущей такую долгую беседу с кем-нибудь, кроме меня или себя самой (она часто говорила сама с собой, привычка человека в своем уме, но от природы одинокого), и когда она вернулась, то выглядела совсем измученной.

Все еще в шляпе и в старом просторном плаще, она сунула мне в рот термометр, потом села на кровати у меня в ногах.

— Она мне нравится, — начала она уверенно, — Молли Хендерсон нравилась мне всегда. Она из кожи вон лезет, и дом у нее блестит, как ногти Боба Спенсера, — (баптистский пастор Боб Спенсер слыл ярым аккуратистом), — но как же там холодно, просто до костей пробирает. Крыша жестяная, сквозняк гуляет по комнатам, и ни искорки в очаге. Она предложила мне угощенье, и я определенно не отказалась бы от чашечки кофе, но я сказала «нет». Потому что подозревала, что кофе у нее нет. Или сахара… Мне стало так стыдно, Бадди. Мне всегда больно видеть, как люди вроде Молли борются за жизнь. Дни ее беспросветны. Я не утверждаю, что у людей должно быть все, что они хотят. Но с другой стороны, если поразмыслить хорошенько, я не вижу в этом ничего плохого. Хорошо бы тебе иметь велосипед, и почему Куини не заслужила говяжью косточку каждый день? Да, только сейчас до меня дошло. Сейчас я понимаю — все мы обязаны получать то, что желаем. И поставлю десять центов, что это входит в намерения Господа. И когда повсюду мы видим людей, которые лишены даже самого насущного, мне стыдно. О, я не за себя стыжусь, ну кто я такая, дряхлое ничто, у меня и полушки-то никогда не было. Не сиди я на иждивении семьи, я бы с голоду околела или угодила бы в богадельню. Я стыжусь всех нас, у которых есть лишнее, когда у других ничего… Я и говорю Молли, что у нас так много одеял, что мы до скончания века их не используем, целый сундук на чердаке, это я их выстегала еще девочкой, пока болела и не могла часто гулять. Но она отбрила меня, сказав, что Хендерсоны, мол, ни в чем не нуждаются, спасибо, и все, что они хотят, чтобы папашу отпустили домой к его семье. «Мисс Сук, — сказала она мне, — он отличный муж, каков бы он ни был в остальном». А ведь ей надо заботиться о детях. И, Бадди, наверно, ты ошибаешься насчет ее мальчика, Одда. Во всяком случае, ты не во всем прав. Молли сказала, что он очень ей помогает и что он — единственное утешение. Никогда не жалуется, несмотря на целую кучу обязанностей. Говорит, что он замечательно поет, точь-в-точь как поют по радио, и, когда малыши поднимают тарарам, он успокаивает их песнями. Господи, — жалобно сказала она, вытаскивая термометр, — все, что мы можем сделать для таких, как Молли, это проявить к ним уважение и поминать их в своих молитвах.

Раньше термометр во рту мешал мне говорить, но теперь я спросил настойчиво:

— Но что насчет приглашения?

— Иногда, — она нахмурилась над алой ниточкой внутри стеклянной трубки, — глаза меня подводят. В моем возрасте начинаешь более пристально оглядываться вокруг. Чтобы не забыть, как на самом деле выглядит паутина. Но я отвечу на твой вопрос: Молли была рада узнать, что ты такого хорошего мнения об Одде, что даже приглашаешь его на День благодарения. И, — продолжала она, игнорируя мой стон, — пообещала, что он придет с удовольствием. У тебя температура почти тридцать восемь. Я думаю, ты можешь рассчитывать на то, что завтра останешься дома. Такая весть должна вызывать улыбку. Позволь мне увидеть, как ты улыбаешься, Бадди.

Случилось так, что я досыта наулыбался за несколько дней до великого праздника, ибо моя простуда развилась в крупозное воспаление, и все это время я не ходил в школу. Я не встречался с Оддом Хендерсоном и потому не мог лично оценить его реакцию на приглашение, но я вполне мог представить себе, что, скорее всего, он сначала рассмеялся, а потом сплюнул. Перспектива, что он все-таки явится, меня не беспокоила, слишком маловероятно, все равно как если бы Куини зарычала на меня или я потерял веру в мисс Сук.

И все-таки Одд не шел у меня из головы — рыжеволосый зловещий силуэт на пороге моего счастья. Меня все еще мучило описание, данное ему матерью, меня занимало — правда ли, что у него есть и другая сторона, что под злобой его тлеет искра человечности. Но это же невозможно! Поверить в такое мог только тот, кто не запирает дом, когда в город входят цыгане. Достаточно было на него посмотреть.

Мисс Сук знала, что мое крупозное воспаление легких не было так серьезно, как я притворялся, так что утром, когда все отбыли — дядюшка Б. на фермы, а сестры в свои магазинчики, — она позволила мне встать с кровати и даже разрешила помочь в уборке дома, которая всегда предшествовала Дню благодарения. Дел была уйма, тут и дюжина рук не справилась бы. Мы наводили лоск на мебель в гостиной, фортепьяно, черный антикварный шкафчик (в котором находился только осколок скалы Стоун-Маунтин, который сестры привезли из деловой поездки в Атланту), строгие ореховые кресла-качалки и напыщенные бидермейеровские предметы обстановки — оттирали их пахнущей лимоном мастикой, пока вся гостиная не засияла, как лимонная корка, благоухая, словно цитрусовая роща. Шторы были постираны и повешены на место, подушки выбиты, ковры вытрясены, куда ни бросишь взгляд — только пылинки и перышки плывут в ноябрьском свете, просеивающемся в высокие залы. Бедную Куини сослали на кухню — а вдруг с нее упадет клочок шерсти, а то и блоха в наиболее парадных частях дома.

Самой деликатной задачей была подготовка салфеток и скатертей, которым предстояло украсить столовую. Это была часть приданого матери моей подруги, и, хотя его использовали всего раз или два в году, скажем раз двести за последние восемьдесят лет, так или иначе ему было восемьдесят лет, и заплатки и вылинявшие пятнышки скрыть было трудно. Возможно,