империи толкнули Леопольда на союз с прусским королем Фридрихом Вильгельмом II, который увидел в ситуации удобный случай напасть на Францию, расширив свои владения на Рейне. В августе 1791 г. Леопольд и Фридрих Вильгельм встретились в Пильнице, неподалеку от Дрездена. К двум королям присоединился курфюрст Саксонии, и вместе они провозгласили, что судьба французской монархии является заботой всех царствующих домов и что, если национальная ассамблея в Париже не восстановит Людовика XVI в его правах, европейские монархи применят силу.

Пильницкая декларация вызвала во Франции бурю протестов и привела к власти «партию войны», жирондистов. Один из депутатов этой фракции воскликнул: «Маски сброшены. Теперь мы знаем, кто наш враг: это император». Французский министр иностранных дел потребовал от Леопольда заверений, что он «желает жить в мире» с Францией, но князь Кауниц в Вене не отреагировал на это требование. Тем временем бежавшие из Франции аристократы, не таясь, собирались в Рейнской области, что лишь усиливало военную горячку в Париже. 1 марта 1792 г. Леопольд внезапно скончался от апоплексического удара, и трон занял его юный сын Франц II (правил в 1792–1835 гг.). Не прошло и месяца, как Франция объявила войну[381].

Вихрь Французских революционных войн втянул в себя большую часть Европы и привел к более чем 20-летнему кровопролитию. Революционное переосмысление понятий «государство», «страна» и «народ» оказалось не менее головокружительным процессом, увлекая в свой водоворот и идеалистов, и бунтарей. Одни были просто наивны, как пасторский сын со швейцарской границы, который в праздничном наряде встретил французских захватчиков речью, воспевающей достоинства республики, — французы не замедлили избавить оратора от карманных часов, сапог и жилета. Другие, например «клубисты» и «цизрейнцы» Рейнской области и Майнца, представляли собой реальную опасность, так как плели заговоры с целью учреждения революционных республик и приветствовали — как они это называли — «благодатное счастье, принесенное нам французским оружием». Таким же было национальное и революционное движение карбонариев в Италии. Опираясь, подобно масонам, на некие вымышленные «ритуалы углежогов», карбонарии хотели превратить Италию в «Авзонскую республику», освободив ее от иностранного владычества и любой тирании[382].

Европейские правительства твердо верили, что французский революционный дух, известный под обобщающим названием «якобинство», представляет собой серьезную угрозу. Особенно шокировала их казнь на гильотине Людовика XVI и Марии Антуанетты (1793): она показала, чего можно ждать от якобинского правления. Но у властей европейских государств не было способа оценить, насколько велика внутренняя угроза им самим. Во владениях Габсбургов полиция преувеличивала масштабы недовольства, не делая различий между «критиканским зудом» и подрывной деятельностью. Из заговоров, которые она раскрывала, немалую долю она сама и составляла с целью заманить потенциальных заговорщиков. Другие представляли собой экстравагантную выдумку любителей привлечь внимание. Тем не менее Франц II и его министры усилили полицейский аппарат, разрешили арест без суда и развернули огульную цензуру, которая не пощадила в итоге ни «Путешествие пилигрима» Джона Баньяна, ни «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта, ни «Франкенштейна» Мэри Шелли.

Полицейская инструкция от 1793 г. предписывала запрет всех «тайных собраний», на основании чего были ликвидированы масонские ложи. Немногие ложи уцелели, притворяясь клубами, но пышные названия зачастую выдавали их истинную природу. В правительстве то и дело вспыхивала паника, когда масонские ложи обнаруживались в тех местах, которые считались уже очищенными от них. Предполагаемый разгром масонства в 1790-е гг. тем более примечателен на фоне возрождения и расцвета лож сначала в 1848 г. и затем в 1860-х гг., когда надзор ослаб. Вероятно, в действительности масонство не искоренили, и оно, как это точно было, например, в Трансильвании, просто свернуло активную деятельность[383].

Вместе с тем заговоры против монархии, безусловно, составлялись. Редкие австрийские и венгерские якобинцы напрямую сносились с французами, хотя большинство ограничивалось сочинением манифестов и вульгарных песенок вроде такой:

Народ не подтирка и думать умеет.

Не усвоишь манер, так вздернут, дубину.

Кровь за кровь, а ну, на гильотину!

Будь она здесь, сколько знати бы поплатилось[384].

Один из первых заговоров предполагал распространение прокламаций силами «ста тысяч специально обученных собак» (даже правительство не приняло его всерьез). Другое тайное общество планировало строительство боевой машины с шипами на вращающейся оси, которую крестьяне смогут применять против кавалерийских атак. Поскольку никаких связей с крестьянами у заговорщиков не было, машину так и не построили, не говоря уже о том, чтобы пустить в ход. В 1794 г. несколько десятков самых видных якобинцев арестовали и судили. К общей неловкости, выяснилось, что нескольких подсудимых писать революционные памфлеты подрядил Леопольд II — для запугивания венгерской аристократии. Одного заговорщика казнили в Вене, семерых — в Венгрии. Большую же часть подсудимых оправдали или помиловали. Длительные сроки заключения, к которым приговорили немногих, впоследствии сократили[385].

Какой бы пустячной ни была опасность этих заговоров, суды над якобинцами имели серьезные последствия: они подтвердили, что определенная подрывная деятельность ведется, и оправдали ужесточение цензуры и расширение полномочий полиции. Спорить о политике с тех пор стало опасно. Столичный свет с его культом хороших манер и искусства беседы утонченно обсуждал музыку, литературу, философию и театр. Там допускались сплетни о политических фигурах, но не острые политические суждения. Публичная сфера не исчезла, но, лишившись компонента общественной критики, утратила энергию и интеллектуальную требовательность.

Образованное общество отвернулось от салонов и обратилось к уюту и бесхитростности бидермаера (стиля, названного в честь вымышленного мелкого буржуа) с песнями Шуберта под фортепианный аккомпанемент, простой мебелью, яркими жилетами и невинными развлечениями. Все французское, долгое время почитавшееся за свою утонченность и интеллектуальность, уступило место немецкой повседневности, а семейные пикники в парке по выходным и походы в кондитерские пришли на смену дням, напролет проведенным в кофейнях, библиотеках и клубах. Кроме всего прочего, начавшаяся в 1792 г. война с Францией обернулась падением доходов всего населения, притом что цены на аренду в Вене за 1780-е и 1790-е гг. выросли более чем в три раза. Это, впрочем, не остановило умножения числа венских проституток, которых к 1820 г. в городе насчитывалось уже 20 000[386].

Сама монархия тоже превратилась в степенный средний класс. Если Иосиф II показывался подданным только в военном мундире, император Франц уже ходил за покупками в сюртуке, а императрица Каролина Августа создавала себе образ рачительной домохозяйки. Придворные художники уловили смену стилистики и писали императорскую семью на отдыхе, с младенцами, кувыркающимися у ног родителей, и старшими детьми, занятыми опасными научными опытами без присмотра. На картине Петера Фенди «Эрцгерцогиня София за молитвой» невестка императора Франца собирает детей перед распятием, а по полу разбросаны