Весь уголовный мир как таблицу умножения знает эти негласные установки, и потому «матхари» случается исключительно редко и как любое экзотическое явление притягивает к себе всеобщее внимание и вызывает неподдельный интерес. В доли секунды известие о случившемся непостижимым образом разносится по управлению с самого низа, чуть ли не с первого этажа, с уборщиц и мудака Каждого, до верха — выше некуда — и с этого момента весь многотысячный коллектив серьёзного заведения начинает быть движим одной страстью: как можно скорее узнать мельчайшие подробности произошедшего и, главное, фамилию (а ещё лучше — увидеть воочию) несчастного, которому не далее как назавтра предстоит нешуточная выволочка у большого начальства, а, может быть, и увольнение из уголовки: подобные промахи прощаются сотрудникам (невзирая на регалии) редко и не забываются никогда.

Второй удар пришёлся Анатолию Борисовичу в левый висок, но уже не прямой, а скользящий, съехавший в сторону уха, что, с одной стороны, уберегло его как минимум от сотрясения мозга, но с другой — лишило на время такого важного органа, каким является орган слуха.

И, конечно, если бы не счастливое детство, проведённое вместе с комплексом «Готов к Труду и Обороне» и последующее увлечение физической культурой и спортом (вплоть до сегодняшнего утра), то и третий, может быть, последний, роковой удар не заставил себя ждать и о беспримерных подвигах майора Трусса безутешные товарищи вынуждены были бы говорить в прошедшем времени.

Но!..

Но чёрт действительно оказался не так уж страшен: стоило победителю школьных спартакиад в беге на короткие дистанции, драчуну и храбрецу Труссу включить в дело свою искромётную реакцию, как увеличившийся в размерах от соприкосновения с его головой и без того немалый кулак озверевшего противника пришёлся точно в стену. Удар был настолько силён, что разлетевшаяся в разные стороны штукатурка в образовавшейся воронке обозначила кирпичную кладку, а хруст переламывающихся при этом суставов навеял Анатолию Борисовичу воспоминание о счастливом артековском детстве и незабываемом потрескивании сухих веток разгорающегося прощального пионерского костра.

Оказалось, орангутангу ничто человеческое не чуждо: он утробно взвыл, скорчился от боли и, прежде чем основную ответственность в продолжении побоища перенести с правой, вышедшей из строя руки, на левую, на какое-то мгновение зажмурил глаза.

Этого оказалось достаточно.

Знаменитая, известная на весь МУР «труссовская» реакция в очередной раз оказалась на высоте положения: только что она спасла оперативника уголовного розыска от неминуемой гибели, позволив тем самым праздновать пусть небольшую, локальную, но всё-таки победу, а теперь и того пуще — доли секундной заминки противника хватило Анатолию Борисовичу, чтобы трубить окончательную викторию: он извернулся нечеловечески, ткнув каблуками ботинок собственный затылок, вытянулся в струну, ладошкой обшарил внутреннюю поверхность столешницы письменного стола, нащупал-таки, надавил кнопку тревоги и в кабинет, грохоча прикладами, ворвались два вооружённых охранника.

Впоследствии, когда все неприятности, связанные с «матхари» благополучно закончились, Анатолий Борисович так живописал любопытствующим коллегам картину произошедшего: «Ну что вы, братцы, какая взъ…ка, о чём вы говорите? Представлен к ордену. И звание досрочно. Я же, не забывайте, „розыскника“ взял, на нём семь мокрух, три года всей страной искали-маялись. Вот так».

Происхождение лиловых яйцевидных гематом в области виска, глаза и носа, а также причину увеличения левой ушной раковины по самым скромным прикидкам в два раза по сравнению с правой ушной раковиной, без пяти минут подполковник уголовного розыска предпочитал не комментировать.

_____

Катя открыла глаза и не увидела ничего: со всех сторон её окружала густая непроглядная темнота. Не было даже её самой, Кати Елиной, студентки первого курса актёрского факультета Всесоюзного государственного института кинематографии. Если потрогать, то была — были руки, ноги, коленки вот, была голова, туловище… всё это находилось на своих обычных местах и размещалось в горизонтальном положении на чём-то очень твёрдом и неудобном, но перед глазами стояла только сплошная чёрная пелена, ничего, абсолютно ничего не было видно.

«Может быть, я в гробу?» — с ужасом подумала она и только тут память ударила наотмашь: «царская водка».

Нет, больно не было, лицо не жгло, куски кожи не прилипали к пальцам, лоб, нос, верхняя губа, нижняя, подбородок, шея — всё, вроде бы, как всегда в своей природной последовательности. Не было только глаз. Вернее, глаза были: ресницы, веки, под ними перекатывались круглые, упругие как хлебные шарики глазные яблоки, но они отказывались видеть.

Она ослепла!

Никогда больше, до конца жизни она ничего не увидит!

Никогда!

Катя шумным всхлипом глотнула воздух и так долго его не выпускала, что чуть было опять не потеряла сознание.

Она забыла про то, что нужно дышать, не помнила, как это делается.

ОНА НАВСЕГДА ОСЛЕПЛА!

_____

Мерин понимал очевидную несвоевременность своей затеи: ни Кораблёв, ни Нежина с Невежиной, или как там её — Нестеровой, ни Трусс, ни даже Скоробогатов с бабушкой Людмилой Васильевной его сейчас не интересовали. Если через короткие минуты Провидение не подскажет выход из создавшейся ситуации — может случиться непоправимое и он, непосредственный виновник страшной трагедии, будет не в силах её предотвратить. Беспомощность тупила сознание, стеной вставала на пути вялого движения мысли.

Он понимал всю несвоевременность этой, потерявшей в связи со звонком анонима свою актуальность, затеи, но сейчас ему необходимо было хоть что-то делать, двигаться, пусть даже просто привычно передвигать ногами, лишь бы не поддаваться вцепившемуся в мозг отчаянию, приближавшему его к состоянию полного паралича.

И Мерин двигался.

Ноги сами, без каких бы то ни было усилий с его стороны, подчиняясь набранной инерции, вели сотрудника Московского уголовного розыска знакомым, однажды уже пройденным маршрутом.

Он потянул на себя тяжёлую дверь подъезда, пешком поднялся на седьмой этаж.

_____

— Можно войти?

Вопрос прозвучал требовательно и в то же время настолько интимно, с таким нетерпеливым придыханием и недвусмысленно откровенным приглашением к адюльтеру, какового строгим стенам главного пенитенциарного учреждения страны слышать доселе не приходилось.

Не отошедший ещё от бешеной ярости, вызванной предыдущим допросом, Трусс застыл, как будто на него надели смирительную рубашку. Он долго стоял неподвижно, слегка приоткрыв рот, и, казалось, не мог понять, что происходит и откуда, с каких небес снизошло на него это абсолютно неземное явление.

Дар речи возвращаться не торопился, во всяком случае, прежде чем заговорить, он успел многое передумать и переосмыслить в своей не слишком долгой, но достаточно разнообразной жизни.