«Боже мой, — говорил про себя только что жестоко избитый оперативный уполномоченный, — какой ужас! Несчастная женщина! Ведь она, может быть, и умна, и добра, и отзывчива, может быть, склонность к состраданию, чуткость, внимание к ближнему — самые яркие черты её незаурядной натуры, правдивость, искренность и чистота помыслов — суть основные составляющие её характера, она может быть прекрасной хозяйкой, тонко разбираться в живописи и музицировать на двадцати струнных и стольких же клавишных инструментах, читать в подлинниках Шекспира, Шолом-Алейхема, Шварца и Ширвиндта, но кому(!), какому мужику(!) хоть какое-нибудь дело(!) до этих её незаурядных добродетелей, если первое и единственное желание, возникающее при взгляде на это совершенство, — постель, постель и ещё раз постель. Причём — немедленно! Бедное, несчастное, заслуживающее глубочайшей жалости существо, навсегда лишённое радости простого человеческого общения.

Красотой можно восторгаться. Красоте можно поклоняться. В конце концов, красота даже, говорят, может спасти мир… Но всё должно же быть в разумных пределах!»

— Можно, входите. Я сейчас. Извините. Садитесь. — пролепетал Анатолий Борисович.

Он отошёл к окну, достал оказавшийся не безукоризненно чистым носовой платок, вылил на него воду из графина, приложил к лицу.

Руки дрожали то ли вследствие не вполне удачно сложившегося для него допроса, то ли в силу увиденного…

Приглашение его, тем не менее, прозвучало с опозданием, так как Вера Нестерова давно уже вошла и теперь сидела на краешке стула, всем своим видом показывая, что долго находиться в этой тесной, давно непроветриваемой комнатушке с металлической решёткой на окне в её планы не входит.

— Я приехала вовремя, поверьте, но меня к вам не пускали. Это у вас так принято — выдерживать гостей в отстойниках? Не позволили курить, не предложили кофе. Сторожили… Я чувствовала себя преступницей… Вы меня слышите?

Трусс медленно отошёл от окна, сел за стол, убрал от лица платок.

— Я вас слышу.

Вера ахнула.

— Господи, что у вас с лицом? — Она казалась по-настоящему испуганной.

— С лицом? — переспросил Трусс. — Ничего страшного, последствия вчерашней операции. Брали банду: их шестеро — нас двое.

— Как «брали»? — Ещё больше ужаснулась Вера.

— Ну как берут? Обыкновенно. Ломали дверь, крутили руки, отбирали оружие, лицом на пол и по одному в машину… Сейчас они отдыхают.

— А это… — она мотнула головкой в направлении труссовского уха.

— А-аа, это. — Анатолий Борисович скромно улыбнулся, стыдливо прикрыв ладонью размером с бильярдный шар часть природного слухового аппарата, неблагозвучно именуемую мочкой. — Это один из фигурантов неосторожно мотнул головой, когда я надевал на него наручники. Бывает. Потом извинился.

— Какой ужас. — Масштаб повреждения лица следователя не позволял ей адекватно реагировать на его ироничный тон.

— Не берите в голову, я его простил. А вот вы меня расстроили своим рассказом: не ожидал такого негостеприимства от коллег. Кофе, правда, у нас в дефиците, да вы, поди, и не стали бы растворимый-то, а вот покурить предложить были обязаны. Заведение у нас для курящих — это вы по устоявшемуся запаху, должно, заметили. Ну что сказать? Попеняю. Непременно попеняю. С кадрами у нас сложно — текучка. Курите.

Он протянул ей пачку «Житана».

— Спасибо, это для меня крепковато.

Вера открыла миниатюрную в цвет туфелек сумочку, достала длинную замысловатую сигаретку, благодарно воспользовалась протянутым Труссом огнём.

Какое-то время они молча курили, не таясь разглядывая друг друга. Анатолий Борисович продолжал играть роль стеснительного недоумка, для которого и взглянуть-то на сидящее напротив природное достижение было делом нелёгким, не говоря о том, чтобы осмелиться с ним заговорить. Вера, привыкшая к поклонению, напротив, в очередной раз не без удовольствия праздновала победу. Она жеманно поёрзала на скрипучем стуле, волшебно преобразовывая его в трон афинской повелительницы, неспешно закинула ногу на ногу, предоставив тем самым своему визави возможность любоваться небесным цветом своего нижнего белья, и для усиления эффекта растянула губки в знаменитой, всех, вне зависимости от пола, наповал сражающей улыбке.

— Ну так с чего начнём? — Вера решила взять инициативу в свои руки. — Меня пригласили, насколько я понимаю, хотя, если признаться честно, я мало что понимаю, а я привыкла понимать происходящее со мной, так, извините, воспитана, вы уж на будущее, если таковому суждено случиться, потрудитесь учесть это обстоятельство, договорились, а то обидно, когда тебя держат за существо слабомыслящее, недостойное понимания ваших мужских раскладов… да? так вот — пригласили меня в связи с трагедией моих близких людей. Кораблёвых Димы и Жени, я не ошибаюсь? Но всё что могла, я уже рассказала вашему сотруднику, вы, должно быть, в курсе — приходил ко мне милый такой мальчик, произвёл на меня очень приятное впечатление — вежливый, внимательный, даже, мне показалось, не лишённый чувства сострадания, признаться, не ожидала от нашей милиции — о вас разные слухи ходят, не всегда положительные, да вы поди и сами знаете, что я вам рассказываю, а этот — просто на удивление: так умно и ловко меня расположил, что я — всё, как на духу, всё, что помнила и помню, что знала — как хорошему старому знакомому…

Трусс внимательно изучал поверхность выщербленного письменного стола, изредка бросая робкие тинэйджерские взгляды на собеседницу, и силился понять не столько смысл произносимых ею слов, сколько причину такой неожиданной словоохотливости. Опыт подсказывал — тому есть не один десяток объяснений — и теперь предстояло из этого беспорядочного вороха не спеша отобрать единственно верное — торопить события не входило в его планы.

— …хотя какое — «старому знакомому» — это я желаемое за действительное — он мне в сыновья годится, этот мальчик. — Вера кокетливо потупилась, коротко помолчала, требуя категорического с ней несогласия и, не дождавшись такового, продолжала. — Я даже, знаете, расплакалась — со мной такое не часто, актёрская профессия учит управлять нервами — но уж больно наотмашь ударила меня эта трагедия, ведь с Димкой мы с первого класса, десять лет, я уж не говорю о Жене — как родная была… Господи, «была». Ужасно. — Она достала кружевной платок, без надобности потеребила им покрасневший носик. — Вы не поверите, как мы дружили! Всегда вместе, всё общее, вплоть до… вплоть до, знаете, самого дорогого… духи там, туфли, платья… Ну да я всё уже рассказала вашему мальчику, всё без утайки…

— Вот тут вы ошибаетесь, Вера Артемьевна, — как можно нежнее произнёс майор Трусс, хотя деликатность как таковая не была самой сильной стороной его многогранной натуры.

Он решил прервать грозивший затянуться монолог, то, что она имеет какое-то отношение к произошедшему, становилось для него очевидным: барышня, сама того не подозревая, красноречиво доказывала это его убеждение назойливым многословием, успокаивающим всполошенные вызовом на Петровку нервы. Так что дальше тянуть и выслушивать фантазии белокурой бестии было пустой тратой времени. А вот какое именно отношение к кораблёвскому делу столь неумело силится скрыть эта наделённая трагической красотой женщина — непосредственное, зловещее или ничего не значащее, случайное, косвенное — этого из её дальнейшего добровольного словотворчества выудить не удастся. Дамочка серьёзно обуреваема желанием во что бы то ни стало отвести от себя любые подозрения и здесь больной необходима помощь, и не абы какая, а радикальная, хирургическая. Ну так что ж, уважаемая лягушка-соблазнительница, в таком случае соблаговолите закрыть на время ротик и раздвинуть лапки — приступаем к операции.