Две трети урожая помидоров убирать не успевают, оставленное запахивают, зато отчёты в Кишинёв, а затем в Москву идут самые радужные. В отчётах – враньё, в выступлениях с высоких трибун – ложь, смотреть на это всё – тошно.

И вот теперь мне предлагают стать таким же лжецом, обязывая меня выполнять функции так называемого идеологического работника! Не парадокс ли?

Да, между прочим, когда был в Олонештах, зашёл к Плугарю, видел, как по его двору бегают рыжие псы – потомки моей Ласки. На охоту он почти уж и не ходит – повывелась дичь. Про нашу «команду» узнал вот что: Мишка Земцов, мне сказали, служил срочную в Сибири и застрял там. Вовчик Гвоздик вроде бы учится в каком-то техническом вузе, а наш моторист Венька Яценко после армии то ли поступил, то ли уже закончил лётное училище.

Как там твоё столичное житьё-бытьё? Когда приедешь в Молдавию? И, кстати говоря, что слышно про Семёна Матвеевича, куда он после ухода из семьи канул? Или ты с ним теперь не в контакте?.. Надо же, такие мы с ним разные, а семейная жизнь у нас обоих одинаково не заладилась…»

4 Пропавшие письма

День этот и начался неудачно: утром, бреясь, всматриваясь в своё лицо (седина пробивается даже в бровях!), Бессонов подумал о том, что неплохо бы прочесть своим студентам отрывки из недавних писем выпускников. В них бездна интересного! Авторы, молодые учителя сельских школ, довольно забавно рассказывают о своих ошибках и злоключениях, в их рассуждениях много полезного.

К тому же отбирать не надо, самые интересные – их около десятка – лежат в верхнем правом ящике стола; нужные места в них отчёркнуты ещё при первом чтении, надо лишь конверты кинуть в портфель.

И Бессонов выдвинул ящик.

Писем там не оказалось. Удивившись – неужели запамятовал, куда положил? – выдвинул все остальные ящики, но они были заполнены другими бумагами. Полез на антресоли. Нет, конечно, не мог он их сюда положить – здесь копилась переписка прошлых лет.

Кто мог их взять? Тётка Серафима, уборщица их подъезда, приходящая к нему по субботам, чтобы навести порядок в его холостяцком двухкомнатном жилье? Вряд ли. Она книг-то никогда не читает, а тут чужие письма, написанные не всегда разборчивым почерком. «Посидельцы» из студтеатра «Горизонт», читавшие у него свои интермедии? Исключено. Никто из них никогда не позволял себе здесь таких вольностей. Да, последний раз с ними был тот самый шустрый Пётр Жадан, мелькавший то в одном, то в другом конце комнаты. Неужели его рук дело? А может, найдутся письма – наверняка сам куда-нибудь дел.

Тренькнул дверной звонок, раз, другой, затем затрезвонил длинно. Так звонил только сын. Бессонов вышел в прихожую, открыл дверь. На лестничной площадке стоял худощавый паренёк с лёгким рюкзачком, висевшим на одном плече.

– У тебя же есть ключи. Или ты их в Кишинёве забыл?

– Они где-то в рюкзаке, долго искать. – Улыбался, входя. – Я на побывку. Наш курс в колхоз отправили, а я отпросился. По справке. Только не подумай, что по липовой. Врач рекомендовал пока тяжести не поднимать – из-за болей в позвоночнике.

– Ну вот, все будут виноград убирать, а ты на диване валяться… Совесть не замучает?.. Как мама?

– В дерготне. У неё что-то там завертелось, не пойму. Интриги вокруг какие-то. Её учебник на премию двинули, с этого и началось. А ты в институт?

– Да, мне пора. Еда в холодильнике, так что давай хозяйничай.

Автобус, прежде чем двинуться в старую часть города, долго петлял по микрорайону, меж длинных пятиэтажек, собирая на остановках пассажиров, и Бессонов, глядя, как они шумно вламывались в распахнутые двери, бесцеремонно тесня друг друга, зависали над сидевшими, держась за поручни, громко перекликались на смешанном русско-молдавском с вкраплениями украинского, вспоминал Олонешты, узкий переулок, где была его хатка, откуда он выходил по утрам с рыжей Лаской – она бежала впереди, словно бы вела его в школу по пустынным сельским улицам, где редкий встречный уже издалека кивал, норовя остановиться и поговорить.

Нет, конечно, не городской он человек, многолюдье утомляет его. Раньше накопившаяся усталость быстро рассеивалась, стоило ему в выходные побродить с ружьём часа три-четыре, но сейчас с каждым днём всё меньше мест для таких прогулок. Уехать? Но – куда?

А тут ещё непонятная ситуация с сыном, живущим «на два города» – то у отца, то у матери. Институт экономики, куда Алексей поступил, ему, видимо, стал неинтересен; друзья у него в основном здесь, с тех лет, когда учился в школе; и хотя он сам выбрал, с кем жить после родительского развода (не задумываясь сказал: «С мамой в Кишинёве»), всё чаще приезжает в Бельцы.

Вначале Бессонова коробило всё – и выбор сына («Да, конечно, у отца тяжёлый характер, – обличал себя, – с мамой жить легче»), и та лёгкость, с которой Лучия Ивановна соглашалась на челночные вояжи Алексея. Но смирился, услышав от неё упрёк в том, что он, Бессонов, весь свой «учительский дар общения» тратит на чужих сыновей, обделяя своего.

И в самом деле, стал замечать за собой: с чужими никогда не утрачивает чувства такта, держит дистанцию, позволяющую вести диалог на равных, без авторитарных вспышек, какие возникают у него в отношениях с сыном. Ну а как соблюсти с ним эту пресловутую дистанцию, не вспылить, не сорваться на крик, когда на твоих глазах сын из-за инфантильного недомыслия и упрямства старается жить поперёк родительской воли? Да, конечно, Алексей, может быть, потому и втянулся в челночный образ жизни, позволяющий ему лавировать меж двух родительских полюсов.

На конечной остановке, у сквера, Бессонов вышел, пересёк городскую площадь, постоял под шелковицей, в кроне которой на днях видел двух горлиц. Сейчас их там не было, зато внизу, на тротуаре, топтались упитанные голуби, не боясь шаркающих ног прохожих. «Прикормленные, почти ручные», – подумал о них с неприязнью Бессонов и снова уличил себя в том, что так и остался тоскующим по диковатой природе жителем села, несмотря на свою уже довольно долгую жизнь в городе.

В институтском, многолюдном в этот час, фойе он задержался у доски объявлений, обшаривая глазами её пёстрое пространство и не находя афиши «Горизонта». Сняли? Кто посмел? И – почему? Прошёл, как всегда – размеренным шагом, на свою кафедру, в конец гулкого коридора, церемонно кивая на каждое приветствие.

В двух тесных комнатах, заставленных столами и книжными шкафами, толпились преподаватели. Разговор был общий, из тех, когда почти все говорят одновременно, каким-то образом успевая улавливать ход коллективной мысли. Заведующий кафедрой, щуплый старичок в круглых очках, увидев Бессонова, провозгласил:

– А вас, голубчик, опять Марк Григорьевич просил зайти. Сразу, как появитесь.

Поднимаясь на второй этаж, он прикидывал, о чём на этот раз пойдёт разговор. О переносе (или – отмене) вечера миниатюр? Зачем? Что за нелепость?!

В приёмной ректора томились люди, но, увидев Бессонова, Роза Самойловна торопливо кивнула ему седыми, слегка вздыбленными буклями и юркнула в кабинет, плотно прикрыв за собой двустворчатую, обитую дерматином дверь. И тут же появилась: