Или была любовь, да закончилась. Такое тоже бывает. Сколькоугодно.

Так уж вышло, что вся искренность, весь душевный жар, из-зарастерянности и онемения не выплеснувшиеся на Фандорина, достались человеку,хоть и хорошему, но маловажному – Васе Простакову. Он был верный, надежныйдруг, иногда на его плече хорошо и утешительно плакалось, но с тем же успехомона могла бы зарыться лицом в шерсть своей собаки, если б у Элизы таковаяимелась.

Вася выглянул из зала через минуту после того, как Эрастповернулся и ушел. Лицо у Элизы было несчастное, в глазах слезы. Простаков,конечно, к ней кинулся – что такое? Ну, она ему всё и рассказала, облегчила сердце.

То есть не совсем всё, разумеется. Про Чингиз-хана не стала.Но о своей любовной драме поведала.

Завела Васю в ложу, чтоб никто не мешал. Закрыла лицо рукамии сквозь слезы, сбивчиво заговорила – прорвало. Про то, что любит одного, авыходить должна за другого; что выбора нет; верней есть, но ужасный: влачитькошмарное существование, которое хуже смерти, либо отдаться немилому.

На сцене Штерн отрабатывал с Газоновым трюк с хождением поканату. Масе недоставало грации. Романтический герой должен соблюдатьопределенную строгость в жестикуляции, а японец слишком раскорячивал колени иоттопыривал локти. Остальные актеры, пользуясь перерывом, разбрелись кто куда.

Простаков взволнованно слушал, осторожно гладил ее поволосам, но никак не мог взять в толк главного.

– Ты о ком говоришь-то, Лизонька? – не выдержал он. (Васяодин называл ее так, они были знакомы с театрального училища.)

Лицо недоуменное, доброе.

– О Фандорине, о ком еще!

Можно подумать, тут можно любить кого-то другого! Оназаплакала навзрыд. Вася насупился:

– Он сделал тебе предложение? Но почему ты обязана за неговыходить? Он старый, седой весь!

– Дурак ты! – Элиза сердито выпрямилась. – Это ты старый,жухлый! В тридцать лет выглядишь на сорок! А он… Он…

И как начала говорить про Эраста Петровича – не моглаостановиться. Вася на «жухлого» не обиделся, он вообще был не из обидчивых, ауж Элизе и подавно прощал что угодно. Слушал, вздыхал, сопереживал.

Спросил:

– Значит, любишь ты драматурга. А предложение кто сделал?

Когда она ответила, присвистнул:

– Ух ты! Правда, что ли? Вот это да!

Они оба повернулись на приоткрывшуюся дверь. По театру вечноразгуливали сквозняки.

– Я еще не ответила согласием! У меня остается четыре дня наразмышление, до субботы.

– Гляди, конечно… Тебе решать. Но ты сама знаешь, многиеженщины, особенно актрисы, как-то умеют устраиваться. Муж – одно, любовь –другое. Обычная штука. Так что ты того, не убивайся. Шустров мильонщик, далекопойдет. Будешь у нас хозяйкой театра. Главнее Штерна!

Да, Вася был настоящий друг. Желал ей добра. Элиза (чтогреха таить) за минувшие дни обдумывала и эту вероятность: отдать руку АндреюГордеевичу, а сердце оставить Эрасту Петровичу. Но что-то ей подсказывало: нитот, ни другой на подобный менаж не согласятся. Слишком серьезные мужчины, оба.

– Эй, кто там подслушивает? – сердито крикнул Вася. – Это несквозняк, я видел чью-то тень!

Дверь качнулась, послышались шаги – кто-то быстро шел прочь,ступая на цыпочках.

Пока Простаков пролезал через узкий проход между кресел,любопытствующий успел исчезнуть.

– Кто бы это? – спросила Элиза.

– Кто угодно. Не труппа – банка с пауками! Каков поп, такови приход! Штерновская теория надрыва и скандала в действии! Ну поздравляю,нынче же все узнают, что через четыре дня ты выходишь за такого человека!

Чудесный Вася по-настоящему расстроился. А Элиза не очень.Узнают – и очень хорошо. Одно дело, если б она похвасталась сама, а тут утечкапроизошла без ее участия. Пусть полопаются от зависти. А она еще посмотрит,выходить за «такого человека» или нет.

Однако проболтался неизвестный шпион остальным или нет,осталось непонятно. Напрямую никто с Элизой о Шустрове не заговаривал. Что жедо косых, завистливых взглядов, то их на ее долю всегда хватало. Положениепремьерши – розовый куст с острейшими шипами, а по части ревности театральнаятруппа переплюнет гарем падишаха.

И все-таки куст был розовый. Благоуханный, прекрасный.Всякий выход, даже во время репетиции, приносил сладостное забвение, когдавыключаешься из мрака и страха реальной жизни. А уж спектакль – вообщебеспримесное счастье. Два представления, сыгранные после премьеры, получилисьпревосходными. Все играли с удовольствием. Пьеса давала возможность каждомуактеру на время держать зал, ни с кем не делясь. А еще из-за внезапногоисчезновения барышников заметно переменился состав публики. В партере сталоменьше блеска драгоценностей, сияния накрахмаленных воротничков. Появилисьсвежие, живые, преимущественно молодые лица, повысился эмоциональный градус.Зал охотнее и благодарнее реагировал, и это, в свою очередь, электризовалоартистов. Главное же – на лицах не читалось жадного ожидания сенсации,скандала, этих вечных спутников штерновского театра. Люди, заплатившиеспекулянтам за место в первых рядах четвертную, а то и полусотенную, желали засвои деньги увидеть больше, чем просто театральный спектакль.

Очарование роли, которая досталась Элизе, заключалось втруднопостижимости. Идея гейши – воплощенной, но в то же время неплотскойкрасоты – будоражила воображение. Какое пьянящее ремесло – служить объектомжеланий, оставаясь недоступной для объятий! До чего это похоже на существованиеактрисы, на ее прекрасную и печальную судьбу!

Когда Элиза, тогда еще просто Лиза, перешла с балетного наактерское отделение училища, мудрый старый преподаватель («благородный отец»императорских театров) сказал ей: «Девочка, сцена щедро тебя одарит – и оберетдо нитки. Знай, что у тебя не будет ни настоящей семьи, ни настоящей любви».Она беспечно ответила: «Пускай!» Потом, бывало, жалела о своем выборе, но дляактрисы обратной дороги нет. А если есть, значит, она не актриса – простоженщина.