В соседнем сундуке обнаружился целый ворох шёлковых и муслиновых рубах с длинными рукавами, в другом — запас широких штанов с полагающимися для их поддержки шёлковыми шнурами с кисточками. Невольно улыбнувшись, девушка покачала головой — в мужских-то шароварах она вообще запутается! — и откинула ещё одну крышку. Улыбка угасла. Одежд у Баязеда было множество, а вот обуви… Две пары сафьяновых сапог с идеально сохранившимися каблуками без единой царапины — и пара домашних туфель. И ещё несколько пар нарядных вязаных чулок… или носков? из далёких горных селений Кавказа… Такие вязаные тёплые сапожки Ирис хорошо помнила: их любил носить дома эфенди, приговаривая, насколько же легко и уютно в них ногам… Чувствовал ли отец это тепло?

Пойраз за её спиной как-то неловко затоптался.

— Пойду… поищу какой-нибудь нож на кухнях. Надо же подрезать… Ты одевайся, я там долго побуду. Не испугаешься одна?

— Да кого тут бояться? — вздохнула Ирис. — Людей нет уже давно, сам сказал, взяться им неоткуда, в привидения я не верю… Да к тому же со мной Кизилка.

Она поискала глазами верного кота.

И невольно фыркнула.

Наглый зверь, едва прошествовав в спальню, развалился на хозяйском ложе, застеленном парчовым покрывалом, и теперь, расслышав своё имя, лишь подёрнул хвостом и лениво приоткрыл глаз: мол, всё спокойно, и нечего тут меня тревожить! Даже Ветер рассмеялся:

— Ну, если уж и твой фамильяр такой храбрый — значит, никакой угрозы не чувствует, и я оставляю вас со спокойным сердцем. Заодно поищу, не осталось ли в кладовых что из запасов. Хоть здесь никто и не живёт, это я правду сказал, но раз в полгода наезжают смотрители-эльфы, проверить, всё ли в порядке. Для них на сутки-двое завораживают воду, чтобы пропустить лодку; а заодно и продукты в кладовой держат, вдруг непогода застанет. Мне-то без надобности, а вот вам поесть не мешало бы.

Приговаривая, что «люди такие хрупкие», он удалился.

Ирис собрала в охапку выбранную одежду, ещё раз глянула на Кизила, на аккуратную горку белоснежных подушек рядом… И вдруг её потянуло в сон. Сказалось напряжение дня: глаза закрывались сами собой ноги подкашивались… С трудом, на заплетающихся ногах, она прошла несколько шагов, отделяющих её от постели, упала на расшитое покрывало, успела ещё почувствовать щекой колючую вышивку из золотых нитей, а заодно и подумать: «Неестественно… Это как-то непра…»

Оставшихся сил едва хватило, чтобы притянуть наощупь найденную подушку и ткнуться в неё лицом.

…А потом она обнаружила себя лежащей посреди целого сонма этих подушек, и в проём окна заглядывала полная луна, которой не должно было быть — ведь новолуние! — по опочивальне струился ароматный дымок из курильниц, и почему-то не возникало мысли: а кто их зажёг? Значит, так надо… Неподалёку послышался вздох, ничуть не испугавший Ирис. Ей было хорошо и спокойно. И даже отсутствие верного Кизила рядом не вызвало паники. В голове ясно отпечаталось: это сон.

Нет, на какое-то мгновение она всё же перепугалась: а вдруг луккавый Ветер передумал — и затащил её, зачарованную, на свидание с Джафаром? Но комнате не спешила превращаться в капитанскую каюту, а оставалась по-прежнему спальней султана. Бывшей спальней бывшего султана. Только в какой-то момент ожившей, стряхнувшей с себя оцепенение. Потому что здесь же, рядом, был Он. Баязед. Отец Ирис.

— Прости, сын, — сказал он печально. — Не могу к тебе подняться… А так хотелось бы тебя обнять…

Он сидел в глубоком кресле-троне неподалёку от ложа и смотрел прямо в лицо Ирис, но — как она подозревала — её не видел.

— Оставлять послание на бумаге я опасался: сам понимаешь, любую материальную вещь рано или поздно обнаружили бы шпионы моего настырного дяди. Поэтому я решил сотворить для тебя такой вот сон… Времени, чтобы продумать заклинанье, у меня было более чем достаточно, как и на сотворение матрицы для его закукливания, и условий активации, и устройства тайника… Если ты здесь, если видишь и слышишь меня — значит, успел побывать на моей могиле и получить тугру. Только ты, человек одной крови со мной, пришедший сюда с печатью, сможешь сам, не зная того, наслать на себя этот сон…

Вздрогнув, Ирис попыталась встать. Ей так хотелось подбежать к отцу, обнять его, вглядеться в постаревший лик…

— Прости, — услышала она, будто в ответ на свой порыв. Бывший султан откинулся в тень, но даже оттуда можно было угадать его виноватую улыбку. — Не хочу, чтобы ты запомнил меня немощным и обрюзгшим, а я порядком изменился в последнее время, и не в лучшую сторону. Потому и ограничил тебя в движениях. Ирис, бедняжка…

Она так и замерла.

— … та хоть успела меня увидеть и запомнить молодым, полным сил и величия. Мне так жаль, что она погибла, если бы ты знал, как жаль… Ты и маленькая Ирис — всё, что оставалось мне от моей Нарийят…

***

Он помолчал, справляясь с волнением.

— Я жажду говорить с тобой ночь напролёт и дни напролёт, сын, но время, увы, работает не на меня. У сновидения, что сейчас создаётся, есть свой ресурс, зависящий от того, сколько магии я в него вложу, а её у меня осталось немного. Прости. Слова распирают изнутри, но я должен ограничить их поток, и то, что ты не услышишь, придётся додумать, как умному юноше, которым, не сомневаюсь, ты стал.

— Итак, когда я понял, что мою возлюбленную отравили, и не её одну, а постарались избавиться и от вас с братом — впервые после долгих лет отказа от Дара я решил им воспользоваться: узнать, сберегу ли хотя бы то, что осталось — тебя и Ирис. По стечению обстоятельств у одной из рабынь во флигеле прислуги родился мёртвый рыжий младенец, увы, крепенький, здорового сложения, но пуповина перетянула ему шею… Его похоронили вместо тебя; надеюсь, Найрият давно простила мне этот грех, и там, на небесах, христианских или правоверных, одинаково любит и твоего братца, и приёмного малыша, ибо оба пострадали без вины. А тебя я успел спрятать. И даже не простился с тобой, потому что за каждым моим шагом следили сотни глаз, и визит султана в домик прислуги или его встреча с рабыней и младенцем могли бы навести на подозрения.

Баязед скрипнул зубами. Прикрыл глаза ладонью, вдохнул.

— Проклятая осторожность… Может, и обошлось бы. Но я уже тогда не верил никому. Почти никому.

Поднял голову. Сверкнули в полусумраке белки его глаз.

— Я распорядился увезти тебя вон из страны, разумеется, вместе с приёмной матерью, вцепившейся в тебя мёртвой хваткой, защищавшей, как настоящая тигрица. Уже тогда я понял, что женщина эта — не из простых крестьянок или рыбачек, угодивших в рабыни во время очередного набега пиратов или кочевников: в ней чувствовалась благородная кровь… Что ж, оно и к лучшему. Я приказал верному человеку разузнать, откуда она, жива ли её родня, где обитает, какое положение занимает в обществе, и, если он сочтёт эту семью достойной и надёжной для укрытия маленького принца — отправить его в ту семью, а самому сопровождать, неусыпно охраняя. Вот с ним, с Искандером аль Маруфом, я простился навек. И доподлинно знал, обнимая на прощанье, что вижу его в последний раз. Не подумай плохого, сын, я лишь поставил условие своему верному слуге и другу, чтобы никоим образом более от него не было никаких вестей: ни о том, куда он направится, ни как обоснуется на месте… Ни слова больше о твоей дальнейшей судьбе. Искандер стал для этой женщины и защитой в пути, и опорой, и денежным мешком, ибо золотом и драгоценными камнями я снабдил его щедро. Если сложилась на то воля Всевышнего — возможно, он стал одним из твоих наставников. Но… я намеренно оградил себя от этих знаний.