— Я Доррин, целитель, который лечит твою дочку.

— А... Тот бездельник, который морочит ей голову говорящими лошадками!

Герхальм перехватывает топор двумя руками.

— Зачем ты их бьешь? — спрашивает юноша, стараясь ничем не выдать своего гнева.

— Я их не бью! Они сами падают да набивают шишки.

Голос Герхальма становится заискивающим.

Внутри Доррина вздымается черная волна. Отбросив посох, он хватает мужчину за плечи и направляет этот поток, пропуская его сквозь батрака.

— Нет... нет... Не-е-ет!!! — Герхальм пытается вырваться, но руки кузнеца сжимают его как стальные тиски.

Когда Доррин выпускает его, Герхальм обессилено оседает на ступеньку. Выпавший из его рук топор падает в снег.

— Ты никогда больше не поднимешь руку ни на Мергу, ни на Фризу!

Мерга пятится от Доррина и своего мужа, глядя на окружившую целителя черную ауру.

— Не надо... — бессвязно лопочет Герхальм, сползая в снег.

— Встань! — приказывает Доррин.

Батрак в ужаса пятится.

Фриза сидит на крылечке, дожевывая корочку хлеба. Юноша поворачивается к ее перепуганной, осевшей на колени матери.

— Я не знала... — в ужасе шепчет та. — Я не хотела...

— С ним ничего страшного не случилось, — говорит Доррин, уже успокаиваясь. — Просто он больше не будет тебя бить. Пальцем не тронет. Мухи не обидит!

— Я не знала... — твердит молодая мать, не глядя на Доррина. Тот садится в седло.

— До свиданья, лошадка, — весело кричит Фриза.

К возвращению юноши в дом Риллы хворые уже разошлись.

— Тьма! — восклицает целительница, завидев его. — Что ты там учудил? Наложил на Герхальма проклятие?

— Я вообще не могу никого проклясть! Уж ты-то это знаешь... — отвечает юноша с натянутым смешком. — Просто связал его гармонией. Теперь он не сможет никого избивать.

— В наши дни для мужчины это ужасное проклятие, — усмехается Рилла. — А что ты станешь делать, когда он от них уйдет?

— А ты думаешь, он уйдет?

— Ну, не на следующей восьмидневке, но к концу лета непременно, — отвечает старая целительница, откидываясь на спинку стула и отпивая травяного чаю.

— Не знаю, — вздыхает Доррин. — Лучше уж я подумаю о разведении растений и строительстве собственного домика. Если, конечно, у тебя все будет нормально.

— За меня не беспокойся. Никто не тронет старую целительницу, у которой под боком живет Черный Мастер.

— Я не Черный Мастер.

— Может, пока и нет, но это дело ближайшего будущего, — говорит она, отпивая глоток из щербатой кружки. — Ну а сейчас тебе, наверное, пора возвращаться к старому Яррлу.

— Наверное, — рассеянно отвечает юноша.

— А... ты, небось, все думаешь о своей путешествующей подружке? — проницательно улыбается Рилла. Ее морщинистое лицо озаряет свет.

Доррин лишь качает головой — читает она его мысли, что ли?

Копыта Меривен скользят по тающему льду и снегу. На следующую зиму непременно нужно будет сделать подковы с шипами.

В сарае Рейса ворошит солому.

— Ты сегодня припозднился.

— Помогал одной девочке. Ее бил отец, — коротко поясняет он, вынимая посох из держателя и ставя в угол.

— Многого ли добьешься такой помощью? Ее изобьют снова. Такие люди, как ее отец, никогда не меняются.

— Нет уж, — спокойно говорит Доррин. — Больше он ее пальцем не тронет.

— Ты... ты часом не пустил в ход свой посох?

— Нет. Я обошелся с ним более сурово, — Рейса отступает на шаг, и Доррин осознает, что в его глазах стоит тьма. — Связал его заклятием, так что он не сможет поднять руку ни на мать, ни на дочь.

— Тьма... с тобой бывает страшно иметь дело.

— Порой я и сам себя пугаюсь, — соглашается Доррин, расстегивая подпругу и аккуратно укладывая на полку седло и недоуздок. Потом он берет щетку и начинает чистить кобылу. Рейса молча наблюдает за ним. В дальнем углу позвякивает цепочкой Зилда.

— Почему ты ее отпустил? — спрашивает Рейса, когда он заканчивает. — Я говорю о Лидрал.

— Потому, что ей нужно было ехать. Потому, что я не могу удерживать ее, если она рвется в дорогу. Потому, что я сам не могу разобраться в себе.

— Уж больно ты молод, — хмуро роняет Рейса. — А молодые не хотят учиться на чужих ошибках, предпочитая совершать собственные. Они никого не желают слушать, а когда понимают, что были неправы, молодость уже проходит.

— Что ты хочешь этим сказать? — тихо спрашивает юноша.

— Только то, Доррин, что жизнь коротка. Очень коротка, — женщина поднимает свою искалеченную руку. — Раньше я думала, что могу одолеть на мечах кого угодно. Кажется, это было еще вчера. Двадцать лет пролетели как один миг. Я не жалуюсь — по большей части то были хорошие годы... Но случалось всякое.

Доррин закрывает дверцу стойла и кладет щетку на место.

— Белые Чародеи наступают. Надеюсь, тебе еще удастся с ней встретиться, и тогда — послушай меня! — не отпускай ее.

Рейса кашляет, вытирает слезящийся глаз и берет щетку.

— Почищу-ка я гнедого. А ты ступай в кузницу, пока Яррл не надорвался, пытаясь переделать все дела. В этом отношении вы друг друга стоите.

Шагая по утоптанному снегу к своей комнате, чтобы переодеться, Доррин думает о том, был ли он прав, позволив Лидрал уехать. Но как можно было этому помешать? Он едва в состоянии содержать себя... Укол боли заставляет его вспомнить о золотых в шкатулке и о том, что лгать нельзя даже самому себе. Он может содержать только себя, если хочет строить свои машины.

Раньше, пока в его жизни не появилась Лидрал, все было гораздо проще.

Колонна всадников едет по покрывающему дорогу на Фенард утоптанному снегу. Впереди к сине-зеленому небу поднимается тонкая струйка дыма. Голова Брида непокрыта, и он горбится, подняв воротник и стараясь согреть уши. А вот на Кадаре вязаная шапочка. Оба в тяжелых, подбитых овчиной рукавицах.

— Проклятый ветер...

— Ворбан, ты все время что-то проклинаешь.

— Заткнулся бы ты!

Брид с Кадарой переглядываются и качают головами.

— А с какой стати мне затыкаться? Ты всю дорогу ноешь, аж тошно делается! Да, наша служба не мед, но нам за это платят. Или ты предпочел бы работать на ферме? Копаться в грязи да выгребать навоз?

— Платят... Платят за то, что мы морозим задницы, гоняясь за ворами, которые вовсе и не воры? А если мы их догоним и нарвемся на регулярный кертанский отряд? Что тогда?