мирно, по-добрососедски, взаимодействуют, объединенные центростремительной силой – энергией, направленной внутрь. Однако в классическом танце эти пары разделяются, и энергия тела часто оказывается центробежной, направленной вовне, и оттого в каждом квадратном сантиметре плоти возникает напряжение – своего рода напряжение одиночества.

Темные складки и провалы в балетных образах Дега выражают одиночество, которое ощущает конечность или торс, привыкшие к компании, к прикосновению соседних частей, но теперь обреченные танцем справляться в одиночку. Темнота выражает боль от такого разъединения и терпение, необходимое для того, чтобы мысленно преодолеть его. Отсюда грация и сила бодлеровской «прекрасной и грозной» материи.

Теперь взгляните на этюды Дега, изображающие танцовщиц во время короткого отдыха, особенно поздние. Это самые райские образы, которые мне доводилось видеть, хотя они ничем не напоминают эдемский сад. В минуты отдыха руки и ноги танцовщиц как бы воссоединяются. Рука, протянутая вдоль ноги, отдыхает. Кисть руки находит ступню, трогает ее, пальцы рук касаются пальцев ног. Все одиночества на время преодолены. Подбородок покоится на колене. Близость счастливо восстановлена. Часто глаза полузакрыты, а лица отрешенны, словно их внутренний взор обращен на потустороннее.

Потустороннее, которое они припоминают, и есть цель искусства танца: цель заключается в том, чтобы разъятое тело танцовщицы каждой частицей соединилось в единое целое с музыкой. Самое поразительное – что образы Дега выражают все это в полном молчании. Беззвучными тенями складок.

27. Почтальон Шеваль

(1836–1924)

Крестьяне крайне редко становятся художниками – это удается иногда только их детям. И дело тут не в таланте, а в возможностях и свободном времени. Есть песни, написанные крестьянами, а в последнее время появляются и автобиографии. Можно еще упомянуть превосходную философскую работу Гастона Башляра. И больше, пожалуй, ничего нет. И такой пробел означает, что душа крестьянина по-прежнему неведома большинству городских жителей, как и его физическая выносливость и материальные условия его труда.

Конечно, можно вспомнить, что в средневековой Европе крестьяне часто бывали ремесленниками, каменщиками и даже скульпторами. Но в те времена их нанимали для выражения идеологии Церкви, а не для того, чтобы они высказали свой собственный взгляд на мир. Но есть все же один колоссальный памятник, не похожий ни на что в мире, представляющий собой прямое выражение опыта крестьянской жизни. Об этом произведении, которое сочетает поэзию, скульптуру и архитектуру, я и хочу поговорить.

«В бытность мою деревенским почтальоном я, как и 27 тысяч моих товарищей, ходил каждый день пешком из Отрива в Терсан (когда-то в этих местах было море, до сих пор все еще видны следы тех времен), иногда по снегу и льду, иногда – среди цветов. А что делать человеку, который вечно ходит одной и той же дорогой? Только мечтать. Как-то раз я выстроил в своих мечтах дворец, превосходящий всякое воображение. В этом дворце было все, что только может придумать ум простого человека, – сады, гроты, башни, замки, музеи и статуи. Все это было так прекрасно и виделось так явственно, что дворец запал мне в душу по меньшей мере лет на десять…

Когда я почти забыл о своей мечте, мне напомнила о ней моя нога. Нога запнулась обо что-то, и я чуть не упал. Я посмотрел, обо что я запнулся. Оказалось, о камень, но такой странной формы, что я взял его с собой – полюбоваться на досуге. На следующий день я проходил мимо того же самого места и обнаружил другие камни, еще красивее первого. Недолго думая, я сложил их все вместе и прямо ахнул <…> В поисках нужных камней я облазил все овраги и холмы, все самые заброшенные места. <…> Находил туф, затвердевший от воды и тоже очень красивый…

Вот с чего начались мои заботы и тревоги. Я стал брать с собой корзины. Как почтальону, мне нужно было преодолевать в день по 30 километров, а сколько я прошел с корзиной камней на спине, и не сосчитать. В каждой местности есть свой особый тип очень твердого камня. Проходя по деревням, я обычно складывал такие камни в небольшие груды. И вечером возвращался с тачкой, чтобы их забрать. Ближайшие были в четырех-пяти километрах от меня, другие могли быть и в десяти. Иногда мне приходилось отправляться в путь в два-три часа ночи».

Это написал Фердинан Шеваль; он родился в 1836 году и умер в 1924-м; на постройку «дворца, превосходящего всякое воображение», у него ушло 33 года. Это сооружение по-прежнему стоит в Отриве, родной деревне Шеваля, во французском департаменте Дром.

Вечером, когда опускается тьма

И все другие спят,

Я строю свой дворец,

Никто не узнает моих терзаний.

В минуты отдыха,

Которые мне разрешает долг,

Я построил дворец тысячи и одной ночи —

Сам себе воздвиг памятник.

Сейчас Дворец приходит в негодность, скульптурные украшения рассыпаются, а тексты, написанные или вырезанные на стенах, постепенно исчезают. Зданию меньше восьмидесяти лет. Большинство домов и скульптур в этом возрасте чувствуют себя гораздо лучше, поскольку их создатели опирались на традицию, на известные профессионалам стандартные принципы, в соответствии с которыми надо строить, а после сохранять. Не то что это сооружение – беззащитное в своей наготе, построенное вне всякой традиции, руками одного-единственного «сумасшедшего» крестьянина.

Дворцу посвящено множество иллюстрированных изданий, но недостаток фотографий – и даже документального фильма – заключается в том, что зритель сидит в своем кресле. А Дворец надо прочувствовать изнутри. Смотреть на него – все равно что смотреть на лес. Вы либо входите в него, либо проходите мимо.

Как объяснял сам Шеваль, источником его фантазий были камни, сформированные геологическими эпохами, в которых ему чудилось что-то карикатурное. «Странные скульптуры всевозможных животных, карикатуры. Человеку такого не повторить. И я сказал себе: если природе вольно делать скульптуры, я стану каменщиком и архитектором для этих камней». Когда вы вглядываетесь в эти камни, они превращаются в живых существ, по большей части птиц и животных. Некоторые смотрят на вас. А другие исчезают, стоит только на них взглянуть, и снова обращаются в камень, из которого на миг высунулись, показав только профиль. Дворец полон жизни, но она никогда полностью не открывается взгляду.

За небольшими исключениями, о которых я скажу позже, у Дворца нет безусловно внешних поверхностей. Каждая поверхность как бы обращена внутрь и только там обретает реальность. Животные прячутся в камне, и лишь когда вы отворачиваетесь, они снова оттуда выглядывают. Все внешнее