изменчиво. Но неверно было бы уподоблять Дворец сновидению. В этом заключалась ошибка сюрреалистов, которые первыми «открыли» его в 1930-е годы. Психологизировать это сооружение, пытаться рассуждать о бессознательном Шеваля, его создателя, – значит оперировать понятиями, которые никогда не объяснят уникальность Дворца.

* * *

Несмотря на название, моделью послужил не дворец, а лес. Внутри здания есть множество маленьких дворцов, замков, храмов, домов, берлог, гнезд, нор и т. д. Все содержание или население Дворца не поддается исчислению. Каждый раз, когда вы туда заходите, вас встречает нечто новое или иное. Шевалю в конечном счете удалось сделать намного больше, чем просто послужить каменщиком и архитектором для скульптур природы. Он начал создавать собственные. Однако природа оставалась для него моделью – не как хранилище готовых образцов, не как источник всякой таксономии, но как живой пример постоянного метаморфозиса. Прямо сейчас я вижу перед собой:

сосну;

теленка – таких размеров, что сосна служит ему рогом;

змею;

римскую вазу;

двух прачек – размером с кротов;

выдру;

маяк;

улитку;

трех друзей, угнездившихся в коралле;

леопарда – размером больше маяка;

ворону.

Этот список надо увеличить в несколько тысяч раз, чтобы получить хотя бы примерную опись. Но по мере того, как вы это осознаёте, вы понимаете также и то, насколько чуждо это перечисление духу работы Шеваля. Функция Дворца – не показывать, а окружать.

Когда вы взбираетесь на его башни, проходите через его крипты или смотрите на фасад снизу, вы понимаете, что вошли куда-то. Вы оказываетесь в системе, включающей пространство, которое занимаете вы сами. В другое время система может поменять собственный образ и предложить другие метафоры. Я уже сравнил Дворец с лесом. Местами он напоминает живот, а местами – мозг, именно физический орган внутри черепа, а не абстрактный разум.

Вас окружает физическая реальность. Она выстроена из песчаника, туфа, извести, песка, ракушек и окаменелостей. В то же время весь этот разнородный материал выглядит единым и чрезвычайно образным. Я имею в виду не «население» Дворца, а минеральный материал как целое, организованное так, чтобы представить живую органическую систему.

Все здесь соединено чем-то вроде живой ткани. Можно подумать, что она состоит из листьев, складок, коконов и клеток. Вся незатухающая энергия Шеваля, вся его вера пошли на создание этой ткани. Именно в ней чувствуется ритм его движений, когда он заливал в формы раствор и укладывал камни. Видя, как ткань растет под его руками, он убеждался в собственной правоте. Эта ткань окружает вас, как утроба.

* * *

Выше я упомянул, что основная единица этой ткани – что-то вроде листа или складки. Возможно, лучше всего это представить (не важно – во Дворце или вдали от него), если подумать об идеальном листе, о котором говорит Гёте в работе «Опыт объяснения метаморфоза растений». О том архетипическом листе, от которого происходят все формы растений.

Во Дворце эта основная единица подразумевает процесс репродукции – не репродукцию видимостей, а самовоспроизведение в процессе роста.

* * *

Шеваль покидал Дром только раз в жизни: еще в молодости отправился на несколько месяцев в Алжир на заработки. Свое знание о мире он черпал из популярных журналов энциклопедического толка, которые появились во второй четверти XIX века. Это знание позволяло ему стремиться к общему, не ограниченному местными представлениями взгляду на мир. (Сегодня современные средства коммуникации создают сходный политический эффект в различных частях света. Крестьяне в конце концов будут мыслить самих себя в мировом масштабе.)

Не будь у него этих масштабных устремлений, Шеваль не смог бы обрести необходимую уверенность, без которой не проработаешь в одиночку 33 года. В Средние века церковь предлагала универсальное мировоззрение, но художники-ремесленники трудились в рамках жесткого иконографического канона, который отчасти отражал крестьянский взгляд, однако далеко не отводил ему определяющей роли. Шеваль, со своим первозданным крестьянским ви́дением, явился, чтобы в одиночку противостоять современному миру. И, ориентируясь на собственные крестьянские представления, воздвиг Дворец.

Успех этого совершенно невероятного, беспрецедентного предприятия зависел от множества случайностей. От темперамента. От географии. От социальных обстоятельств. Например, от того факта, что Шеваль был почтальоном и потому получал небольшое пособие. Если бы он был обычным крестьянином и работал на земле, он просто не смог бы позволить себе потратить 93 тысячи часов на постройку Дворца. Однако он оставался – и по своей природе, и по самоощущению – представителем того социального класса, к которому принадлежал от рождения. «Сын крестьянина, я по-крестьянски хочу жить и умереть, чтобы доказать: в моем классе тоже есть люди энергичные и одаренные».

Уникальность Дворца определяется двумя сущностными качествами: физичностью (в нем нет абстрактных сентиментальных призывов, все визуальные высказывания Шеваля подчеркивают огромный физический труд, вложенный в это сооружение) и «овнутренностью» (то есть подчеркнутым вниманием к тому, что находится и бытийствует внутри). Подобного сочетания не найти в современном городском пространстве, но оно в высшей степени типично для крестьянского образа жизни.

Понятие внутренностей может пригодиться тут для большей наглядности. Хотя необходимо сразу оговориться. Думать о крестьянском отношении к жизни как о чем-то более «коренном» по сравнению с мировоззрением городских жителей – значит бить мимо цели и следовать невежественным клише.

Дверь конюшни. На гвозде висит зарезанный козленок. Дедушка снимает с него шкуру и потрошит тушу, вводя острие небольшого карманного ножа с величайшей осторожностью, словно иголку. Рядом стоит бабушка и придерживает вывалившиеся кишки, чтобы мужу было сподручнее отделять желудок, иначе недолго его и проткнуть. Всего в метре от них сидит на земле их четырехлетний внук: он на минуту отвлекся от стариков – играет с кошкой, трется носом о ее нос. Нутро со всеми его потрохами – вещь для крестьянина совершенно обычная, знакомая ему сызмальства.

Весь ужас городского жителя при виде внутренностей основан на непривычности и связан с принятым в городской среде отношением к смерти и рождению. И то и другое для горожанина – тайна, изъятые из их жизни моменты. Потому что в обоих случаях на первый план выходят внутренние, невидимые процессы.

Идеальная городская поверхность – блестящая (хромированная, например), отражающая то, что находится перед ней, и как бы отрицающая наличие чего бы то ни было видимого под ней. Ее антитезой является грудная клетка, поднимающаяся и опускающаяся при каждом вдохе-выдохе. Городской житель концентрируется на внешнем, и только, – это то, что он готов измерять, испытывать и обихаживать. Когда же то, что заключено внутри, нужно объяснить (я говорю сейчас не о молекулярной