Генрих Ульман долго молчал. На фоне Космоса он казался звездой. Белое академское одеяние, светло-коричневые волосы, такая же как и у Вильгельма, белая, почти прозрачная кожа. На первый взгляд могло показаться, что и Учитель был слаб, но его силы хватило бы на нескольких.

– Вставай. Давай, я помогу, – вдруг сказал он, поднялся с колен и подал Вильгельму руку. – Ты очень легкий. Мало ешь?

– Я нормально ем, – прошипел Вильгельм, когда Генрих поставил его на ноги и в правой лодыжке вспыхнула боль.

– Не замечаю, – сказал Генрих. – Я принесу тебе витамины

Вильгельм сел в кресло, выпрямил спину. Почувствовал, что страх наконец отступил.

– Ты ведь говорил о другой жизни, которая со смертью не связывается? – он начал тихо, а потом словно почувствовал, что силы вернулись, и продолжил громче. – Ты ведь это хотел от меня услышать?

– Почему ты сейчас хочешь об этом поговорить? – Генрих сел в кресло напротив. – Тебе недостаточно плохо? Может, поговорим об этом позже?

– Нет, я хочу поговорить сейчас.

Генрих хмыкнул. Он расстегнул две пуговицы одеяния и забросил ногу на ногу. В такой свободной, не стесненной напоминанием об Академии позе, он сидел редко. В коридоре, от верхних этажей до первого, падали воды шумного водопада. Звуки природы дублировались в апартаменты. В комнате тепло, будто и не было того холода, от которого приходилось прятаться.

– Так что же ты прочитал? – Генрих улыбнулся. – Нет, не нужно тянуться и читать из книги, я ее знаю. Лучше расскажи, что ты понял.

Вильгельм посмотрел на свои длинные, покрытые мелкими царапинами, пальцы, словно в тонких порезах можно было разглядеть ответ на вопрос.

– А что я должен был понять? – пробубнил Вильгельм. – Ты сказал найти, а не понимать. Я нашел. Зачем тебе остальное?

Генрих хохотнул. Прежде строгое, непроницаемое на лекциях, лабораторных работах лицо, казавшееся остальным студентам пугающим, стало совершенно приветливым.

– Читать ведь умеет почти каждый, а думать – нет. Я не прошу тебя угадать, что думаю я. Просто скажи, что ты сам подумал.

– Что это значит? Как я могу посмотреть на жизнь, которая находится за обычной жизнью?

– А что ты думаешь?

– Я ничего не думаю! – Вильгельм сжал подлокотники. – Я умею создавать обыкновенную жизнь. Ты ведь это и сам видел. Но жизнь всегда одна! О какой жизни в книге написано, я не знаю.

Генрих Ульман долго сидел, молча смотрел на ученика и словно разговаривал с собой про себя. Он был неподвижен, но глаза то и дело вспыхивали, словно каждый раз в голове Ульмана появлялась удивительная идея.

– Мы ведь говорили о нашей миссии, Вильгельм, – медленно проговорил Генрих Ульман, словно наслаждаясь каждым словом. – Твоя задача – не просто создать жизнь. Твоя задача – доказать, что одна жизнь может создавать другую.

– Но я должен буду вырезать огромный кусок знаний и возможностей нашего вида! Они не смогут создать… Сколько времени должно пройти, чтобы они смогли? Что если этого никогда не случится? Что если это просто наши догадки? – взмолился Вильгельм и сжал пальцы в кулаки. – Разум – это ведь не просто жизнь. Это ведь нечто большее. Кем они должны стать, чтобы создать его? Нами? Но это ведь невозможно. Я не смогу создать существо, подобное нам, чтобы его пропустили. Я даже одну такую жизнь создать не смогу, а ты хочешь, чтобы я создал даже не одну, а две!

И вдруг Генрих поднялся с кресла. Поднялся медленно, выпрямился и пошел к Вильгельму. Эльгендорф не заметил, как вжался в спинку и даже сквозь плед почувствовал прохладу остывшего кресла.

«Нельзя показаться ему глупым, нельзя. Он жертвует отдыхом и спокойствием ради меня, я не могу быть глупцом!» – думал Вильгельм и пытался унять бешено бившееся сердце. Он никогда не боялся Учителя, боялся только себя, своей глупости и юности. А такой страх отравлял намного глубже страха перед внешним.

– Ты ведь думаешь о том же, о чем и должен был думать, – сказал вдруг Генрих и встал справа от Вильгельма. Он аккуратно, не сжимая, обхватил тонкое плечо ученика пальцами. – Что ты думаешь об обыкновенной жизни? Какой жизни касаюсь сейчас я?

– Какой жизни? Обычной, какой еще? – прошептал Вильгельм и поднял глаза на Учителя. Учитель не улыбался.

– А когда ты смотрел на меня сейчас. Когда ты смотрел, Вельги, что ты чувствовал? Страх передо мной? Непонимание? Молчишь. А ведь ты же знаешь, что я никогда не смогу навредить тебе. Знаешь, но все равно испугался. Ты ведь согласен, так ведь? Ты ведь почувствовал страх не в ногах, не в руках и даже не в сердце, – Генрих наконец-то улыбнулся.

– Это мой инстинкт самосохранения.

– Это первая причина. – Генрих улыбнулся. – Знаешь, что у большинства граждан инстинкт этот притуплен? Они не дернутся, если их без предупреждения коснутся, а просто проанализируют. Ты не анализируешь, Вельги. Ты чувствуешь. Что-то внутреннее, что-то, чему ты не можешь дать имени, поработило твою способность анализировать.

– Так, – выдохнул Вильгельм и зажмурился. Смотреть на бесконечно мудрого, знавшего ответы на все вопросы Генриха невыносимо. Эльгендорф чувствовал себя микробом под микроскопом.

– Тогда ты уже знаешь ответ на мой вопрос.

Вильгельм услышал, как Генрих сделал шаг к нему, как хрустнули прочные носки его ботинок. Когда он открыл глаза, Ульман уже сидел перед ним на корточках.

– Та жизнь, о которой я просил тебя прочитать, и есть жизнь, которую мы не можем понять. Она есть в некоторых из нас, Вельги. Не в каждом, но все же ошибки системы случаются. В тебе эта ошибка есть. Эта ошибка позволяет тебе чувствовать, переживать по-настоящему. Она подарила тебе эмпатию, Вельги. Она подарила тебе возможность чувствовать то, что другим не дано. Эта ошибка – не ошибка вовсе. Ты просто должен принять ее, как есть, и понять, что эта ошибка – величайший подарок.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно вот это засунуть в образцов? А потом еще и сделать так, чтобы они…

– Не нужно говорить об этом в этих стенах. – Генрих улыбнулся. – Им знать о нашем плане не нужно.

Он поднял руку и медленно потрепал Вильгельма по волосам. Сухие прядки