— Ты плохо выглядишь, — обернувшись, заметил Барон, когда они с княжной зашли внутрь дома. — Щёки красные… Краснее чем обычно… У тебя нет жара?

— Нет, — холодно отозвалась та. — Просто тут душно.

— Пусть лучше так, чем ночевать на улице, — ответил он, скидывая с себя верхнюю одежду и устраиваясь ближе к очагу.

Нехитрая крестьянская похлёбка уже была готова, и хозяин дома, покосившись на чужестранца, как на слугу, что пролез вперёд своей госпожи, всё же подал ему миску с ужином первым, так как решил, не заострять внимание на вопросах субординации, не зная до конца об отношениях княжны древнего рода, признанной Повелительницей, и этого неотёсанного варвара.

В Шиноне — столице Серных гор, что находилась под скалой, на которой был расположен дворец, даже ночью не прекращалась работа. Все свободные воины, прибывшие с востока, и все те, что пришли освобождать Савата, трудились сутками, сколачивая огромную кузницу по чертежам, что буквально за одну ночь набросала Роксана.

Повелительница пожелала, чтобы они создали столько пушек, сколько возможно ко времени, когда сойдёт снег. Роксана прикинула, что учить каждого кузнеца в разрозненных кузнях — будет пустой тратой сил, также, как и согнать всех кузнецов в одну небольшую кузню — они будут лишь мешать друг другу и больше времени проводить в праздности, чем в работе. Поэтому алхимик выдвинула предположение, что если ими будет сделан огромный цех, под одной крышей, где кузнецов можно будет разделить по их талантам и дать каждому по одному делу, то, даже если исключить время, затраченное на строительство и своз материалов, это позволит им сковать минимум пять пушек к назначенному Повелительницей сроку.

До того, как солнце начнёт подыматься днём слишком высоко и снежные шапки начнут наполнять русло реки Кавы талой водой, оставалось чуть больше луны. А значит им нужно поторопиться.

Всё было готово. Нибрас пару недель работал над теми набросками, что Богатур назвал «лучшим из произведений в горах». Пришлось переработать многое. Хотя бы потому, что претендент на трон не представлял себе игру актёров, когда писал свой «шедевр». Из-за этого его персонажи постоянно появлялись с разных концов сцены, корчили рожи, топали ногами, танцевали под барабаны, поступали в соответствии с понятными только автору аллегориями и намёками.

Это было искусство в полной мере. Таким, каким его понимали в горах. Но, как правильно заметил пробегавший мимо их стола Паратуз, искусство — это для знатных, для черни нужен балаган.

И Нибрас делал балаган: творил такое, чтобы происходящее на сцене понималось не то, что ребёнком, а даже основательно поддатым взрослым.

К слову сказать, Паратузу пришлось по душе, что два самых раздражающих его человека связали друг друга бесполезным, по мнению казначея, занятием. Теперь они часами сидели за столом, и их диалоги сводились к объяснениям Нибраса почему стоит требовать от актёров играть так, а не по-другому, и почему чужестранец не желает, чтобы посреди представления на сцене появлялся бог Тенгу и под аккомпанемент барабанов исполнял танец войны.

Ко времени, когда Нибрас с Богатуром начали искать подходящую трупу уличных актёров, которые на зиму в ожидании весенних фестивалей разбрелись по домам, у Паратуза дела пошли не очень хорошо. Первый шок от вымышленной казни сыновей Палеса прошёл. За перевал стали просачиваться кое-какие подробности того дела. Поэтому выдумывать и распускать слухи стало опасно. Инициативность князей снова начала сходить на нет. Появились разговоры, ставящие под сомнение необходимость свержения настоящей Повелительницы. И хоть никто ещё открыто не призывал к отколу от мятежной армии и смене стороны, но казначей знал — если ничего не предпринять, то и такие разговоры не за горами.

Теперь его брат и чужеземец, которые целыми днями занимались своей игрой в театр, стали вызывать у Паратуза ещё большее раздражение.

На первое представление, что устроили Нибрас с Богатуром, Паратуз явился в крайне плохом состоянии духа, из-за чего, особенно по началу, очень болезненно относился к тому, что всё происходящее на сцене мало было похоже на привычный театр чинис, а в тех разговорах, которые вставил в постановку Нибрас, поправ все правила театрального выступления, актёры забывали слова. Но вскоре происходящее на сцене так захватило казначея, что он, уподобившись толпе солдат, что, разинув рты, внимали каждому слову, стал следить за происходящим не моргающим взглядом.

Действо начиналось с того, что на сцене стояло несколько кроватей. Женщина, которая представилась, как наложница Повелителя Белиала — Асатесса (небольшая «неточность», допущенная Богатуром и пропущенная Нибрасом), меняла эти кровати, рассказывая их обитателям о том, как хорошо будет им житься при ней. При чём в кроватях находились как женщины, так и мужчины. По обращению можно было понять, что одна из женщин изображала Солану, другая — Лилину, здесь была также и кровать Ашаи, которую изображала карлица. Со всеми женщинами актриса, изображавшая Асатессу, совершала фрикционные действия под довольное улюлюканье зрителей, чтобы указать, на то, что лишь разговорами время, проведённое в кроватях, не ограничивалось. Таким образом, по мнению режиссёров пьесы, были склонены на свою сторону и многие лояльные Асатессе князья и даже собственный дядя. Но больше всего, кроме конечно чести самой Повелительницы, в первом действе пострадала честь убитого при дворцовом перевороте начальника стражи. Уговоры которого вполне могли сойти за настоящий акт. После того, как и тот был «уговорен», актриса встала с него и приказала другим девушкам убить его, что имело мало смысла, однако, воспринялось зрителями со свистом и негодованием.

Затем зал затих, внимая тому, как Асатесса подошла к последней кровати, обращаясь к её обитателю, как «мой спящий повелитель». Здесь не было никаких движений, которые могли расценить двояко. Актриса уселась на актёра изображавшего бывшего Повелителя Белиала верхом и стала душить его, а когда тот начал отбиваться, вскричала: «помогите же мне, о предатели чести». Все: и мужчины и женщины, что только что расправились с начальником стражи, кинулись к Белиалу и стали держать его за руки и за ноги. Перед тем, как перестать сопротивляться убиваемый крикнул: «Богатур, ты мой наследник!», и весь обмяк. Над сценой повисла тишина, а затем зрители разразились руганью, проклятиями и свистом в отношении «вероломной Асатессы».

Актриса медленно, пока все актёры утаскивали кровати и выставляли трон, прошла в центр залы, небрежно помахивая короной в руках, и объявила себя Повелительницей. Затем на сцену стали выходить мужчины и женщины, которые олицетворяли собой князей и княгинь — представителей домов. Они кричали на Асатессу, требовали покинуть трон, но на сцену вышли те, кто в первой сцене имел фрикционные отношения с актрисой, изображавшей Повелительницу, и стали угрожать и приставлять к шеям князей кинжалы, заставляя их по одному подчиниться.

После того, как все преклонили колено, театральная Асатесса объявила, что она теперь желает возлежать со всеми, кто помог ей добиться власти и удалилась с актёрами, которые угрожали другим кинжалами.