Мы можем опоздать». – Я.

Джеймс поднял лицо к потолку, за которым виднелось небо, а затем, прищурившись, перевел взгляд на один из хрустальных пирамидальных светильников, который, казалось, завис в пустоте. Он словно пытался найти в мягком сиянии люстры тайное, далекое мерцание звезды. Я вспомнил ту ночь на вечеринке, когда мы с ним стояли в саду и смотрели на небо сквозь крошечную зазубренную прореху в кронах деревьев. Наше последнее уединенное невинное мгновение – затишье перед яростью и ревом бури.

Джеймс:

– «А я боюсь,

Что явимся мы рано. Я смущен

Томительным предчувствием чего-то

Решенного на небе. Мне сдается,

Что будет этот вечер для меня

Началом бед и горя; что на нем

Решится окончательно судьбою

Несчастный, преждевременный конец

Моей печальной жизни! Впрочем, пусть

Тот, у кого в руках моя судьбина,

Ведет меня. Вперед, друзья! Смелей!»

Я уже почти забыл, где мы – и даже кто мы такие, но тут снова заиграла музыка, и я вернулся в реальность. Еще один вальс, летящий и пьянящий, наполнил атриум и вдохнул жизнь в притихшую во время последней сцены публику. Бал у Капулетти неожиданно оказался в самом разгаре.

Александр схватил какую-то девушку и насильно потащил ее танцевать. Другие актеры появились из-за импровизированных кулис и сделали то же самое, выбирая партнеров наугад, подталкивая гостей друг к другу. Вскоре зал наполнился удивительно грациозным вихрем движений, и это несмотря на несметное количество собравшихся на маскараде студентов. Я выбрал себе в партнерши ближайшую девушку, безымянную и неотличимую от остальных девиц, если не считать черной ленточки, повязанной на шее. Я поклонился ей, прежде чем мы начали танцевать. Когда мы поворачивались, кружились и менялись местами, я двигался автоматически. Краем глаза я вроде бы заметил Филиппу, ее маска была черной, серебряной и пурпурной. Кто она? Она была в мужском костюме, и я невольно спросил себя: возможно, она – Парис?

Вскоре я упустил ее из виду. Я искал Джеймса и Мередит, но не сумел обнаружить никого из них.

Музыканты играли слишком долго. Когда стихли последние такты вальса, я поспешно поклонился своей партнерше и выскочил из зала. Я направился к задней лестнице, ведущей на балкон. Там царил полумрак. Несколько пар искали уединения и теперь, без масок, слившись губами, жались по стенам.

Музыка заиграла снова, но теперь уже медленнее. Люстры потускнели, загорелись синим, остался лишь яркий круг света в центре зала, где, держа за руку очередную зрительницу, стоял Джеймс. Когда он начал говорить, танцоры отступили, почтительно замолчав.

– «Кто дама та, что подала сейчас

Синьору руку?»

Зрители повернулись, чтобы проследить за его взглядом. И там, слабая и эфемерная, как сон, стояла Рен. Бело-голубая маска обрамляла ее лицо, но это, несомненно, была она. Джеймс пристально посмотрел на нее, словно она была чем-то нереальным, каким-то чудом. Мои пальцы впились в край балюстрады. Я наклонился вперед, насколько это было возможно, и затаил дыхание.

Джеймс:

– «Стоит среди подруг,

Как горлица, она, попавши в круг

Ворон и сов! О, если б мог пробраться

Я ближе к ней и богомольно взяться

За эту ручку! Освятить себя,

Коснувшись к ней!.. О, неужели я

Любил когда-нибудь? Прочь, ослепленье!

Я не видал до этого мгновенья

Созданья лучше!..»

Музыка зазвучала вновь. Рен и ее случайный партнер молча распрощались друг с другом. Ноги Джеймса несли его вперед, он не сводил с нее глаз, будто боялся, что Рен исчезнет, если он потеряет ее из виду или хотя бы на мгновение. Наконец он дотронулся до ее руки, и она изумленно посмотрела на него.

Джеймс:

– «Коль скоро ручки я непогрешимой

Смутил покой, коснувшись мирно к ней,

То пусть уста – два скромных пилигрима —

Искупят грех нескромности моей».

Он склонил голову и поцеловал не тыльную сторону ее ладони, но внутреннюю. Ее дыхание шевелило его волосы, когда она произнесла:

– «Напрасно рук своих прикосновенье

Сочли грехом вы, пилигрим святой:

В нем видеть мы должны благословенье,

Вам поцелуй позволен лишь такой!»

На середине ее монолога они начали перемещаться по залу, не разнимая рук. На миг они замерли и опять двинулись, но уже в противоположном направлении.

– «Но ведь уста отшельники имеют». – Джеймс.

– «Да, пилигрим, но для молитв святых!» – Рен.

– «Так пусть уста последовать умеют

Примеру рук, в поддержку веры их!» – Джеймс.

– «Кто свят – того поддерживать не нужно». – Рен.

– «Позволь устам, в молитве слившись дружной

С твоими, грех с души моей мне снять». – Джеймс.

И они замерли. Джеймс провел пальцем по ее щеке, она запрокинула голову, и он поцеловал ее так легко и нежно, что она, возможно, даже ничего не почувствовала.

– «Ваш грех стал мой! Теперь союз их тесен…» – Рен.

– «О, если так – спеши его отдать

Обратно мне!» – Джеймс.

Он поцеловал ее снова, на сей раз – долго и страстно, и она прижалась к нему, будто все ее силы утекли через рот. Моя маска прилипла к коже, живот выворачивало наизнанку, и он горел, как открытая рана. Я тяжело оперся о балюстраду, дрожа от тяжести параллельных истин, которых уже не мог игнорировать: Джеймс был влюблен в Рен, а я слепо, дико ревновал.

– А причал вроде бы стал короче, чем мне помнится, – говорю я Колборну, пока мы смотрим на воду. – Тогда мне казалось, что все растянулось на многие и многие мили.

Потом мы, тихо разговаривая, идем вдоль опушки леса к южному берегу озера. Колборн слушает с неизменным терпением, взвешивая и оценивая каждое сказанное мной слово. Я поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

– А теперь студентам разрешено спускаться сюда?

– Мы, конечно, не можем остановить их, но, как только они понимают, что это просто причал и там не на что смотреть, они теряют интерес. У нас больше проблем с чудаками, которые крадут вещи, некогда принадлежавшие тебе.