– А что конкретно случилось? – спрашивает он.

– Мы раскололись, – отвечаю я и задумываюсь.

Я неправильно выразился: все происходило по нарастающей. Постепенно. Мы раскололись, но не так молниеносно, как стекло, которое еще секунду назад было целым.

– В общем… настоящий раскол произошел немного позже, когда мы снова собрались в Деллехере.

Рождество в Огайо было ужасным.

Мы провели четыре предшествующих празднику дня в состоянии легкого опьянения и разговаривали лишь по необходимости. Сочельник прошел без особых событий, и мы даже пережили распаковку подарков следующим утром. Родители подарили мне карманные часы покойного деда, красивые, но бесполезные. Лия – крошечный, потрепанный томик «Венецианского купца», изданный в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Она сказала мне от волнения в два раза быстрее обычного, что купила его в букинистическом магазине в Цинциннати, потому что знала, что «Купец» – моя любимая пьеса. Кэролайн презентовала мне галстук, который (я был совершенно уверен) раньше принадлежал одному из ее парней, что меня вполне устраивало, поскольку я подарил ей подержанную сумку, которую позаимствовал в студенческом бюро находок Фабрики.

Но в тот же день непринужденная атмосфера резко изменилась. Рождественский ужин – почти такой же, как и в День благодарения месяц назад – оказался маленьким бедствием. Кэролайн вышла из-за стола на подозрительно долгое время, и отец поймал ее в ванной комнате, смывающей большую часть съеденного в унитаз.

Три часа спустя мои родители и старшая сестра орали друг на друга в столовой. Я сбежал с места преступления и уже собирал чемодан, который лежал раскрытым посреди моей неубранной постели. Я скомкал полдюжины шарфов и примерно столько же перчаток и швырнул туда.

– Оливер, не надо! – Лия стала в дверях, всхлипывая и икая, как она делала это в течение последних десяти минут. – Ты не можешь уйти прямо сейчас!

– Я должен. – Я смахнул со стола охапку книг и бумаг и бросил их поверх шарфов. – Я не могу это выносить, мне нужно убраться отсюда.

Снизу донесся голос отца, и Лия захныкала.

– Тебе тоже надо уйти. – Я оттолкнул ее с дороги и снял пальто с крючка на двери. – Пойди в гости к другу или еще куда-нибудь.

– Оливер! – завыла она, и я отвернулся, не в силах смотреть, как ее лицо сморщилось, словно у младенца, – мокрое и блестящее от слез.

Я пошвырял в чемодан кучу одежды – я понятия не имел, грязной или чистой, это уже не имело значения, – и захлопнул его. Молния легко скользнула по краю, потому что я упаковал лишь половину того, с чем приехал. Внизу мама и Кэролайн снова зашлись в крике.

Я натянул пальто и сдернул чемодан с кровати, едва не отдавив сестре ногу.

– Давай, Лия, – сказал я. – Ты должна выпустить меня.

– Ты просто бросишь меня?

Глаза у нее были красные и злые, она крепко обхватила себя руками за плечи.

Я стиснул зубы, борясь с волной вины, поднимающейся из глубин желудка, как желчь.

– Мне очень жаль. – Я наклонился, поцеловал ее в щеку и протиснулся мимо Лии в дверной проем.

– Оливер! – громко позвала она меня, перевесившись через перила, когда я бросился вниз по лестнице. – Оливер! Ты куда?

Я не ответил. Не знал.

В итоге я покатил чемодан по тротуару, засыпанному снегом, к ближайшей остановке автобуса. Потом я ждал такси на обочине (я успел вызвать его еще до того момента, как начал собирать вещи), задаваясь вопросом, что мне делать дальше. Уже совсем стемнело. Кампус Деллехера был закрыт на Рождество. Я не мог позволить себе снять номер в отеле Бродуотера или купить билет на самолет до Калифорнии. Филадельфия была не слишком далеко, но я еще злился на Александра и не хотел его видеть. Филиппа казалась наилучшим вариантом, но я не представлял, где она и как ее найти. Я попросил таксиста высадить меня на автовокзале, где я позвонил из телефонной будки Мередит, объяснил ей, что со мной случилось, и спросил, в силе ли еще ее предложение, сделанное накануне Дня благодарения.

Автобусов в Рождественскую ночь не было, и мне пришлось десять часов сидеть в зале ожидания, дрожа от холода и обдумывая свое решение. К утру я настолько сильно замерз, что практически потерял способность мыслить здраво и купил билет до портового управления Нью-Йорка. Я проспал все двенадцать часов поездки, прислонившись лицом к грязному окну. Когда я прибыл в пункт назначения, то снова позвонил Мередит, она сказала мне адрес, и я потащился в Верхний Ист-Сайд.

Родители Мередит, старший из ее братьев и его жена уехали в Канаду. Она жила в пентхаусе вместе со своим средним братом Калебом, тридцатилетним, одиноким и вызывающе красивым. Апартаменты выглядели пустыми и необжитыми, как декорации телешоу. Дорогая, стильная и неудобная мебель, декор, выполненный в ослепительно-белом и тусклом сланцево-сером. В гостиной, где окна от пола до потолка открывали головокружительный вид на Центральный парк, безупречная эстетика дизайнерского дайджеста была омрачена свидетельствами оккупации: там нашлись – потрепанный экземпляр «Костра тщеславия», недопитые бутылки вина и пальто «Армани», переброшенное через подлокотник дивана.

Комната Мередит оказалась меньше, чем я ожидал, но высокий скошенный потолок и великолепное мансардное окно создавали ощущение простора. По сравнению с ее спальней в Замке тут не было хаоса: одежда хранилась в шкафу и в комоде, а книги аккуратно стояли на встроенных полках, причем Мередит расположила их по темам и авторам.

Но было тут кое-что еще. Когда я переступил порог ее комнаты, мое внимание привлек туалетный столик, заваленный черными пушистыми кистями, тюбиками губной помады и туши для ресниц. Но само зеркало вряд использовали по назначению: за рамкой пестрело столько фотографий, что стекло практически исчезло.

Один снимок, на котором были запечатлены Мередит и ее братья (надо сказать, просто поразительные дети, все – с каштановыми волосами и зелеными глазами – сидели трое в ряд, словно русские матрешки, на бампере черного «Мерседеса»), хозяйка комнаты втиснула в самый верхний угол зеркала. На остальных фото красовались мы, студенты четвертого курса, и даже один-два третьекурсника, которые не прошли финальный отсев. Рен и Ричард, лица раскрашены черно-белым для пантомимы на втором курсе. Александр в галерее делает вид, что делится косячком с Гомером. Мередит и Филиппа в обрезанных шортах и купальниках, растянувшиеся на мелководье, как будто они только что рухнули с неба. Джеймс, улыбающийся, но не в объектив, левая рука робко поднята, чтобы отвести камеру в сторону, правая обхватывает мою шею. И я, не знающий, что нас фотографируют, смеющийся в том далеком прошлом – с ярким осенним листом, застрявшим в волосах.

Я стоял, глядя на красивый коллаж, который создала Мередит. Сколько времени она потратила на это занятие? Неделю? Меньше? Когда я оглянулся через плечо на первозданную безликость остальной комнаты: гладкое покрывало без единой складки, деревянный пол, – мне наконец пришло на ум, насколько одинокой она себя чувствовала, когда рядом с ней не нашлось никого, с кем можно было бы уснуть.