Это никогда не приходило мне в голову, и я пялюсь в ответ.

– Например?

Он пожимает плечами.

– Старые книги, детали сценических костюмов, групповое фото с твоими однокурсниками, сделанное на фоне декораций. Один снимок мы, правда, отыскали: кстати, у тебя там выцарапано лицо.

Я цепенею, меня охватывает глубокая печаль, и в то же время я испытываю желание рассмеяться. Колборн замечает мое замешательство и добавляет:

– Все не так плохо. Я до сих пор получаю письма, где меня пытаются убедить, что ты невиновен.

– Ага, – говорю я. – Я тоже их получаю.

– Ты убежден?

– Нет. Мне самому лучше знать, что к чему.

Я разворачиваюсь и направляюсь к причалу, который кажется мне слишком коротким. Колборн следует за мной, отставая на шаг. Я обязан досказать ему новую концовку нашей старой истории, но мне трудно продолжать.

Я думаю о прошлом. Тогда, вплоть до Рождества, мы еще могли притворяться, будто все в порядке…

Я иду по причалу, затем останавливаюсь и смотрю на свое отражение в озере. Пожалуй, я хорошо сохранился. Волосы у меня все еще темные, глаза по-прежнему ярко-синие, а тело – стройнее, чем до тюремного заключения. Теперь мне нужны очки, чтобы читать, но, кроме подсевшего зрения и нескольких шрамов, я не сильно изменился. И тем не менее я чувствую себя старше, чем я есть на самом деле. Мне тридцать один, но я готов вести уединенный образ жизни, стать затворником, не обращая внимания на триумфы и трагедии большого мира.

А сколько лет Колборну? Я не спрашиваю, хотя мог бы. Наши отношения не сдерживаются взаимной вежливостью. Мы стоим на самом краю причала и молчим. Запах воды так знаком мне, что я чувствую легкое пощипывание в горле.

– Мы не слишком часто спускались сюда, когда на улице было холодно, – продолжаю я без понукания. – Между Днем благодарения и Рождеством мы сидели в библиотеке Замка. Мы собирались у камина, переписывая монологи и стихи. Когда нас стало шестеро, было легко притворяться, что все в полном порядке. Во всяком случае, некоторое время мы ни о чем не беспокоились.

Колборн задумчиво кивает. Потом выражение его лица меняется, на лбу прорезывается глубокая складка.

– Ты в чем-то обвиняешь Шекспира? – спрашивает он.

Какой невероятный, абсурдный вопрос от столь здравомыслящего человека! Я не могу сдержать улыбку.

– Я виню его во всем, – отвечаю я.

Он отзеркаливает мою улыбку, хотя она кажется неуверенной. Словно он сомневается в том, можно ли расценивать мой ответ как шутку.

– Это еще почему?

– Сложно объяснить. – Я делаю паузу, трачу минуту на то, чтобы собраться с мыслями, и медленно продолжаю: – Четыре года, если не больше, мы все провели, погруженные в пьесы Шекспира. Мы практически в них утонули. В Деллехере мы могли потворствовать нашей коллективной одержимости. Мы разговаривали стихами Шекспира и, пожалуй, немного потеряли связь с реальностью.

Я умолкаю и смотрю на своего собеседника.

– Хотя нет… Шекспир реален, но его персонажи живут в мире крайностей. Их швыряет от экстаза к страданию, от любви к ненависти, от удивления к ужасу. Но это не мелодрама, они не преувеличивают. Каждый момент имеет для них решающее значение. – Я снова искоса смотрю на него, сомневаясь, уловил ли он смысл того, что я пытаюсь ему объяснить.

На его лице все та же робкая полуулыбка, но он кивает.

– Хороший актер, играющий в пьесе Шекспира, – нет… любой хороший актер в принципе – он не только произносит реплики, он их чувствует, – говорю я. – Мы чувствовали все страсти наших персонажей как свои собственные. Но эмоции того или иного героя не отменяют эмоций артиста: ты просто-напросто проживаешь их все разом. Представь, что твои мысли и чувства перепутались с мыслями и чувствами другого человека. Иногда бывает трудно разобраться, кто есть кто.

Я опять делаю паузу, разочарованный собственной неспособностью объясниться, – и это усугубляется еще и тем, что даже спустя десять лет я продолжаю думать о себе как об актере. Улыбка Колборна меркнет, он наблюдает за мной острым, любопытствующим взглядом. Я облизываю губы и говорю, осторожно подбирая слова:

– Мы все очень остро чувствовали. И это стало для нас довлеющим грузом, мы сгибались под ним, как Атлас, который удерживал на своих плечах целый мир.

Я вздыхаю. Озерная свежесть сводит меня с ума. Интересно, сколько времени понадобится, чтобы привыкнуть к этому? У меня болит грудь, возможно, от непривычно чистого воздуха, а может, и нет.

– Дело в том, что Шекспир красноречив… – Я замолкаю. Пожимаю плечами. – Можно оправдать кого угодно, если сделать это достаточно поэтично.

Колборн опускает взгляд, смотрит на блики солнца, играющие на поверхности воды.

– Думаешь, Ричард согласился бы с твоим утверждением?

– Ричард… он был очарован Шекспиром столь же сильно, как и мы все. Если не больше.

Колборн принимает мой ответ без возражений.

– Знаешь, как-то странно, – говорит он. – Время от времени мне приходится напоминать себе, что я никогда его не знал.

– Ты бы любил его или ненавидел. Середины нет.

– Почему ты так говоришь?

Я смотрю вдаль.

– Таким он был.

– А ты? Ты любил его или ненавидел?

– Обычно и то и другое разом.

– Это то, о чем ты говорил? Я имею в виду, что вы чувствовали все одновременно? В двойном размере, если так можно сказать?

– Ага, – киваю я. – Теперь ты меня понимаешь.

Тишина, которая следует за моей репликой, комфортна, по крайней мере – для меня. На мгновение я забываю, зачем я здесь, и смотрю, как лист срывается с дерева и, кружась на ветру, падает на поверхность воды. Сразу же бегут круги, рябь тянется к краям озера, но исчезает прежде, чем успевает добраться до отмелей. Я почти вижу, как мы семеро бежим по берегу, лавируя между деревьями, срывая с себя одежду, спеша к причалу, готовые нырнуть в воду. Третий год, год комедий. Легкий, восхитительный и далекий. Дни, которые нельзя вернуть.

– Итак, – говорит Колборн, нарушив паузу. – Что дальше?

– Зима, – отвечаю я и отворачиваюсь от озера.

Замок близко, Башня парит, возносится над верхушками деревьев и отбрасывает длинную тень, которая падает на ветхий лодочный сарай.

– Наверное, наступила зима, но мы еще не чувствовали ее. А вот после Рождества все пошло не так.

– Когда это началось? – спрашивает он.

– Как раз в ту последнюю неделю декабря.

– Что же изменилось?

– Мы разделились, – ответил я. – Джеймс полетел в Калифорнию, Мередит – в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, Рен – в Лондон, Филиппа… кто ее знает куда? Я вернулся в Огайо. Конечно, сидеть в Замке, ощущая нашу общую вину и скорбь, чувствуя призрак Ричарда за спиной… в некотором роде это просто ужасно. Но быть отделенными друг от друга, разбросанными по разным уголкам страны – даже мира – и противостоять вышеупомянутому в одиночку… такое гораздо хуже.