ноги тоже. Сосредоточившись на боли в ногах, словно мысленно ощупав саму себя, решила, что лучше не шевелиться, тогда еще терпимо, просто ритмичная пульсация в такт биению сердца.

Забавно.

Она облизнула сухие потрескавшиеся губы, мечтая хотя бы о глотке воды. Нет, сейчас бы лучше стакан лимонада по рецепту Петра – поменьше сахара и побольше лимона, ужасно кислого, но такого вкусного. От этой мысли она невольно улыбнулась, совсем позабыв о разбитых губах, в которые словно вонзились сотни пчелиных жал.

Петр приходил вчера. А может, позавчера, она уже потеряла счет дням. Одетый по всей форме, стоял у нее в ногах, в ужасе наблюдая за тем, что с ней творили гестаповцы. Софи сосредоточилась на нем, чтобы отрешиться от нескончаемой муки. Вглядывалась изо всех сил, пытаясь различить черты лица, но они все расплывались, и наконец она закрыла глаза. А когда пришла в себя, ни гестаповцев, ни Петра рядом не было.

«Хоть бы рассказал инструкторам, какая я молодец», – вдруг пронеслась сумбурная мысль.

Конечно, опять скажут, мол, ненормальная, только на этот раз одобрительно. Ничего нового фашистские гниды от нее не добились. Помада, пудра, покушение на Геринга, когда вернется. Мисс Аткинс наверняка похвалила бы.

Софи вздохнула. Расстроится мисс Аткинс, так ее и не дождется. Уилл тоже расстроится, а потом прочтет ее письмо и все поймет. А Эстель завершит начатое дело. Она стойкая, совсем как Уилл.

Раздался оглушительный грохот, и по глазам ударил ослепительно яркий свет. Софи со стоном зажмурилась, но от вспышки боли, пронзившей голову, это не помогло.

«Софи», – издалека, словно за окном, послышался чей-то голос. И снова: «Софи».

А потом удар по голове, от которого зазвенело в ушах.

Софи открыла глаза. Опять эти гниды в сером и черном столпились вокруг со своими клещами, молотками, прочими инструментами и гудящими электрическими аппаратами, так и рвутся вытянуть все ее тайны.

Ничего они не добьются. Пора бы уже понять. И от этой мысли ей стало радостно.

«Софи», – послышался из угла камеры другой голос. На этот раз знакомый.

– Петр, – прошептала она, и от облегчения по всему телу словно разошлась теплая волна. Теперь она не одна. На этот раз он явился не в форме, а в толстом свитере, как тем последним утром, что они провели вместе. На ясно различимом лице лишь тень беспокойства, совсем как в тот день, когда она врезалась в него на велосипеде, а он помог ей подняться.

– Ну как ты, даром времени не теряла? – спросил Петр.

– Нет, – шепнула Софи.

– Что она сказала? – рявкнул кто-то по-немецки.

Она не обратила на это внимания.

– Я так и знал, – улыбнулся муж. – Не бойся. Недолго осталось.

Софи попыталась кивнуть, но шум в голове превратился в журчание ручья на перекате, словно уносящего прочь всю переполняющую тело боль.

– В наручники ее, – скомандовал грубый чужой голос.

Софи не отрывала глаз от Петра. Он с улыбкой оглянулся, и тут Софи разглядела у него под боком медно-рыжего жеребенка. Малыш тряхнул головой и отпрянул, вставая на дыбы, но вскоре вернулся обратно к Петру.

Смотреть на них было одно удовольствие. Петр потрепал жеребенка по холке и снова взглянул на супругу, подавая ей руку:

– Софи, идем домой.

Она потянулась к нему и крепко ее сжала.

Глава 23

Эстель

НОРФОЛК, АНГЛИЯ, 14 сентября 1946 года

«Англичане, как и французы, часто придумывают деревенькам ужасно буквальные названия», – размышляла Эстель, глядя на север.

Уэлс-некст-си[12], как и говорилось, упрямо примостился на самом краю отмели, которую Северное море неуклонно, мало-помалу захватывало прямо на глазах. Утреннее солнце начинало припекать, легкий ветерок почти затих. Влажный воздух отдавал солью и прелой травой. Над головой в сторону моря с криком пролетела какая-то птица.

Наверное, только теперь, при виде этого бескрайнего горизонта, где ярко-синие воды моря сходятся с голубым небом, она поняла, зачем сюда приехала. Как было на протяжении тысяч поколений до нее, так и после люди будут приходить на это место и вглядываться в тот же самый горизонт. Граница воды и воздуха окажется на прежнем месте, никуда не денется и не пропадет, в отличие от тех, кто был дорог Софи в этой жизни. Все они исчезли без следа, словно дым, подхваченный порывом ветра.

И среди них Софи Бофор.

Зато ее любимый уголок остался, пережив суровые времена и жестоких людей, и до сих пор Эстель не понимала, почему ее так тянет сюда. Теперь же, при виде слияния неба с морем, она решила отыскать Милбрук, побывать среди холмов, которые Софи вместе с братом исходила вдоль и поперек, развлекаясь стрельбой по консервным банкам. Пусть та уже никогда не вернется, ее любимый дом стоит на прежнем месте.

Эстель подхватила саквояж и направилась на запад, прочь от моря. На вокзале один любезный джентльмен подсказал, что от города до Милбрука примерно пара миль, и если никуда не сворачивать со старого тракта, то попадешь прямиком в поместье. «Идите за людьми, – посоветовал он, сдвигая шляпу на затылок. – Сегодня в Милбруке базарный день».

Эстель последовала совету доброго незнакомца и присоединилась к потоку людей, бредущих по разбитой дороге с корзинами в руках или на багажниках велосипедов, и шныряющих под ногами детей, неизменно исчезающих в высокой траве по обочинам. На полпути до поместья какой-то бойкий юнец поставил у дороги столик и торговал элем на розлив.

Если не обращать внимания на нехватку бензина для автомобилей или на число женщин и стариков среди идущих на рынок, можно даже поверить, что войны не было и в помине. Здесь прорехи в материи повседневности не так бросались в глаза, как в изрытых воронками полуразрушенных городах вроде Лондона. И все-таки везде, несмотря ни на что, время шло своим чередом.

Дом она увидела раньше, чем рынок. Милбрук стоял на пологом холме, словно обозревая свысока свои владения, и Эстель тотчас его узнала по фотографии, которую однажды увидела на полированной палисандровой столешнице. Высокие кусты, окружавшие дом, ничуть не изменились, а вот просторные лужайки разбили на делянки и превратили в огороды. На месте идеально подстриженных газонов теперь торчали столбы и редкие пугала.

Черно-белый снимок не сумел передать великолепия самого дома: блеска солнца в окнах, роскошного ярко-коричневого фасада. Величественный замок впечатлял своей архитектурой, словно гордый посланник давно ушедших времен. Однако попроси Эстель его описать, ничего такого она бы и не сказала. Зато отметила бы, что он очень уютный.

Может, так казалось из-за толпы, бурлившей в начале длинной