старца, а вперед смотрело молодое лицо добродушного юноши. Он давил тяжелое дыхание, но воздуха становилось все меньше. А еще эта стена с газовыми светильниками рядом.

Чтобы хоть как-то отвлечь себя, Константин Федорович стал разглядывать театральные механизмы, потом перевел взгляд к небольшому кусочку кулис, откуда появлялись актеры, – он хорошо просматривался из угла партера.

Неплохо было бы как-то смешаться при выходе с толпой, но вместо того, чтобы уйти, забраться в кулисы и поймать Мейерхольда – пусть объяснит наконец, что у него в театре происходит, кому он сдал в аренду сцену. Правда, если Петя участвует в маскараде, то наверняка захочет убедиться, что его учитель ушел. Что же тогда делать?

Вышла Рита, Грених перестал разглядывать цепи, дама в шляпке поднесла к глазам бинокль. Что за чушь – использовать бинокль, когда сцена в шести метрах от собственного носа? Но он пожалел, что такого прибора не было у него самого – как будто заволокло глаза, кружилась голова, не удавалось сфокусировать зрение. Чертов газ, как же душно! Или дело в том, что вокруг была такая тесная толпа? Грених сто лет не присутствовал на мероприятии, проходящем в помещении, где собралось столько народу. Зал был рассчитан на тысячу человек, ложи вмещали компании разодетых в меховые накидки гражданок и щеголеватых пиджачных граждан. Грених бросил взгляд назад, обвел глазами ровные ряды лиц, сидящих в партере, устремленных вниманием к сцене, глянул на переполненные ярусы лож. Нервная судорога пробежала по спине.

Тем временем Рита уселась за столик. Играла она естественно и без нажима, словно находилась на репетиции и переполненный зал ее вовсе не трогал. И какой-то не вполне естественный у нее был взгляд, отсутствующий, стеклянный. На скулах румянец, губы темно-вишневого цвета, глаза подведены черным, тонкий разлет бровей делал ее лицо застывшей в удивлении маской.

– Актриса на сцену вышла с лихорадкой, – обронила дама, которая тоже оказалась какой-то знакомой осветителя и имела отношение к театру. Петя что-то ответил ей, снова посмотрел на Грениха, но теперь с обычным своим выражением лица.

Удалились Кокэйн и Сарториус, Рита осталась с Тренчем и должна была начать сцену. Тренч поднял на нее глаза и ждал первой реплики. Рита стояла чуть поодаль от столика, обиженно надувшись: по роли необходимо было сердито вздохнуть. Ее глаза уперлись в край подмостков, профиль был бел, румянец обозначился неровной кляксой на щеке, руки висели плетьми. Тренч напрасно прождал целую минуту, его лицо от нетерпеливого ожидания перекосило, он вздернул бровями. Из кулисы зашипели: «Ну! Добились…»

Рита продолжала стоять как вкопанная.

Кто-то опять подал голос из кулис: с нажимом, с ноткой нетерпеливого недовольства. В зале свистнули. Грених увидел мелькнувший в складках бокового занавеса белый профиль взволнованного Мейерхольда.

Наконец актриса дернула плечом, подняла лицо, уставившись прямо на Грениха.

– Ну! Добились своего, – вскричала она, будто внезапно взорвавшийся вулкан, точно ее кто кипятком окатил. Она кинулась к краю сцены. Сделала это так, словно желала сорваться с нее, как Катерина из «Грозы» с обрыва. И уставилась прямо на Константина Федоровича – с ненавистью, звериной озлобленностью. Он думал, сейчас кинется с кулаками, плюнет или еще что выкинет.

Но Рита развернулась и двинулась обратно к плетеной арке, продолжила фразу, Тренч ей ответил, и спектакль покатился ровно по сценарию.

Оба акта, антракт пронеслись ветром перед взором Грениха, который до того потонул в собственных раздумьях, что порой совсем не следил за действием на сцене. Только иногда пристальней приглядывался к Рите, чтобы понять, почему ее игру прорезал всплеск совершенно не рассчитанных пьесой эмоций, чувствовалось в ней напряжение, все ее тело было напружинено, сейчас вскочит на носочки, начнет крутить фуэте или понесется по кругу сцены, отсчитывая гранд па де ша. Возможно, было это потому, что в перерывах между сценами играл то Чайковский, то Адан[16], то Минкус[17], заставляющие ее мучиться мыслями о потерянном времени, о балете, о триумфе, которого с ней так и не случилось.

Наконец последняя реплика была произнесена, занавес опустился, вспыхнул в люстрах свет, на мгновение ослепив весь зал. Все вскочили, бурно захлопали. Артисты вышли на поклон. Рита, шедшая в центре, вдруг сбросила обувь, сделала несколько шагов вперед босиком, оттягивая носки врозь, взмахнула руками, как крыльями, и присела в поклоне, принятом в балете. На несколько секунд зал замолк, а потом загрохотал еще сильнее, зрители, не ожидавшие такой выходки от актрисы, однако, оценили шутку, с задних рядов кто-то отчаянно свистел, требуя партию Одетты.

Но Рита, не дождавшись, когда закончат кланяться ее коллеги, повернула назад и исчезла в складках алого занавеса.

Аплодисменты и свист не утихали добрых минут пять. Прошло немало времени, прежде чем актеры вместе с Мейерхольдом, по лицу которого было непонятно, доволен он или взволнован, смогли покинуть авансцену, а зрители – подняться со своих мест и двинуться стройными ручейками к выходам. Грених с Петей тоже шли вслед за какими-то людьми, от них не отставала дама в шляпке с павлиньим пером. Вдруг кто-то тронул профессора за локоть – высокий и несуразный юноша лет шестнадцати протянул записку. Тот взял, юноша продолжал молча идти рядом, поглядывая с мрачным ожиданием то на Грениха, то на листок с одной-единственной строкой, написанной впопыхах: «Срочно зайди в мою гримерную. Рита».

Константин Федорович вздохнул, намереваясь отказаться. Но тут же вспомнил, что собирался за кулисы, при этом не имея шанса отделаться от Пети. А тут этот шанс сам его нашел.

– Проводишь?

Юноша столь же молчаливо, будто был немым, кивнул и с лицом приговоренного двинул к сцене.

Грених повернулся к Пете и пожал плечами:

– Я вынужден остаться.

– Да, хорошо, Константин Федорович, – понимающе кивнул Петя. – До завтра! Увидимся в суде.

Эта странная фраза засела в голове профессора и точила мозг, пока он шел через сцену. «Увидимся в суде». Ну да, оба работают в Губсуде и завтра утром там увидятся, но звучало это так, словно сегодня произойдет нечто, что приведет Грениха в суд не как судмедэксперта, а как подсудимого.

Он отбросил занавес, нырнув в темноту кулис, понимая, что сейчас приближается к какой-то неминуемой гибели, записка эта – ловушка. Невольно вспомнилась кирпичная стена, которую скорее всего заложили, чтобы Грених не бежал через черный ход. А здесь, в лабиринте этих торчащих из пола фурок, свисающих с потолка ферм, отрезов плотной ткани с нарисованными на них ночным небом, облаками, морскими волнами, его вполне могли огреть по голове.

Все, что обычно служит фоном для спектаклей, было сбито в тесные складки и