Федор Тучков взял у нее катышек, расправил и прочитал так жезадумчиво:

— «Коркунов». Замечательно.

— Ага, — простодушно согласилась девчонка. — Вкусно.

— Спасибо, — сказал Федор, поднялся с лавки и поморщился —мокрые штаны прилипли к заду, и он, деликатно отвернувшись, потянул за них,чтобы отлепились. — Так что ни в чем твой Мальчик не виноват. Ему было больно,и он взвился, только и всего.

— Да я сразу знала, что он не виноват! — Девчонка тожевскочила и схватила лампу. — Побегу к Петру Захарычу, скажу. А вы больше простотак к лошадям все равно не лезьте! Лошадь — это вам…

— …не хорек, — подхватил Тучков, — мы уже поняли.

Идти по лесу в сторону корпуса «люкс» было темно и страшно.Марина уцепила Федора за руку. Он молчал, но она выдержала только несколькосекунд.

Оглянувшись назад и по сторонам, хотя ничего не было видно инеяркий свет фонаря над домиком, где жили лошади, теперь только мелькал междуплотными ветками, она храбро спросила:

— Значит, Оленька и Геннадий Иванович, да?

— И бабуся Логвинова.

От бабуси Марина отмахнулась:

— Бабуся была на плацу, а не у обрыва. Или ты думаешь, чтоона могла туда… прибежать?

Он пожал плечами. Негромко звякнули железки на толстойметаллической цепи.

— Все это странно, — сам себе сказал он, — очень странно.

— Зачем Геннадию Ивановичу убивать Вадима?

— А Оленьке зачем?

— Я не знаю, — призналась Марина. Версии о шантаже как-тосами собой отпали.

— И я не знаю, — задумчиво проговорил Федор. — Генрих Яновичсобирался кататься на лошадях, хотя за завтраком не сказал ни слова, когдаГалка ныла, что хочет «на лошадок». Почему он не стал кататься? Или этосовпадение? Или нет?

— Скорее всего совпадение.

— Из чего это следует?

Марина подумала немного. Лес все сгущался, а до корпуса былодалеко.

— Из того, что Генриху Яновичу тоже нет никакого резонаубивать Вадима.

— Если мы не знаем таких резонов, это еще не значит, что ихнет, — объявил генерал, — однажды некая профессорша открыла мне эту бессмертнуюистину. Ну как? Мы их не знаем или их нет?

Марина смутилась, и он это понял, потому остановился,притянул ее к себе и неожиданно и вкусно поцеловал в губы.

Дышать стало трудно. Кожа на спине покрылась мурашками.Кажется, даже уши втопорщились, как у кошки.

У той самой, которую он гладил по пыльной лобастой башкебольшой загорелой рукой.

Мужчина, у которого такие руки, не может быть кретином.Почему она сразу этого не поняла?

Он отпустил ее так же неожиданно, как притянул, даже вродеоттолкнул немного, взял за руку и повел за собой.

Он все время будто забывал, что в этой игре две команды, ане одна, его собственная. Он играл по привычке, уверенный, что играет один, апотом вступала она — со всей своей неожиданной пылкостью, дивной кожей, меднымиволосами, повернутыми концами внутрь, крепкой маленькой грудью, которую он ужетрогал и видел, и это было еще хуже, лучше бы не знать! — и игра перестала бытьигрой.

«Сурьез» начинался, как любил говорить дед, генерал ТучковВторой, дошедший до Кенигсберга.

— Валентина Васильна тоже не пошла кататься, — сказал ончерез некоторое время. — Между прочим, именно эти двое, Валентина и Вероникиндед, во всеуслышание объявили, что любят лошадей. Помнишь?

— Помню, — с запинкой согласилась Марина. Встопорщенные ушигорели. — Генрих Янович что-то говорил про Кубань и про то, что цыгане лучшевсех обращаются с лошадьми. А Валентина рассказывала, что она в молодости…носилась.

— Да. Что-то в этом роде. И ни один, ни вторая кататься непошли. А, черт побери.

Марина сбоку на него посмотрела.

— И способ убийства! — с досадой сказал он. — Неужели я такничего и не пойму в этом деле?! Почему его убили так… странно?!

— Того, первого, тоже убили странно, — напомнила Марина.

— Совершенно верно, — согласился он любезно, — я ни черта немогу понять, зачем так много сложностей, странностей!

— Дунуть в трубку, чтобы попасть в лошадь металлическимпрутиком, по-моему, очень просто.

— Да! — почти крикнул он. — Просто! Но нет никакой гарантии,что человек не то что умрет, но даже просто упадет! Это… бессмыслица какая-то!

Впереди замаячили желтые огни корпуса «люкс», как будтозадрожали сквозь ветки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он немедленно пересталдумать обо всех этих «жутких историях» и сделал что-нибудь в духе кавалера изэстрадной миниатюры «из жизни отдыхающих». Пригласил ее «прогуляться на Волгу»,к примеру.

Наверное, сейчас там холодно, неуютно и дьявольскиромантично. Черная смоляная вода, ниточка бакенного огонька, плотный ветер иобязательно плюхает буксир, а на буксире мирный домашний свет и радио поетглупую песню.

— Нам к восьми в баню, — сообщил рядом не отягощенныйникаким романтизмом Федор Тучков. — Купим пива?

— Я не пью пива.

— Надо когда-то начинать, — задумчиво проговорил он. — Вдругтебе понравится.

— Мне не понравится.

— Думаю, что понравится.

— Федор, я не собираюсь с тобой в баню. Это ерунда какая-то.

— Тогда мне придется пригласить Оленьку. Или ее мамашу. Илиобеих?

— Приглашай кого хочешь, — вскипела Марина, — а я не пойду.За кого ты меня принимаешь?

— Я тебя принимаю за свою любовницу, — вдруг как-то оченьнеприлично шепнул он ей в ухо, которое опять моментально встопорщилось. — Давайпопробуем. Может, тебе понравится.

И они попробовали, и ей понравилось.

Поначалу Марина упорно и продолжительно заворачивала себя впростыню, чтобы он не мог ее «разглядывать», а потом как-то размякла, раскисла,перестала поминутно «топорщиться» и «держать спину».

Что-то очень сибаритское было в том, что они одни вбассейне, ставшем огромным и таинственным, — свет был погашен, сияла толькоцепочка ламп на дне. Из-под воды поднималось голубое пламя, по потолку ходилижидкие блики. И в сауне они были одни — на горячих, гладких желтых досках, откоторых упоительно и остро пахло деревом. Шезлонги были удобными, простынимахровыми, и Федор Тучков просто грелся, ничем ее не смущал и не затевал ничего«такого».