Время и обстоятельства... Его жестокие, несправедливые боги. Этим богам необходимо, но непристойно служить. И он служит, скрепя сердце мужеством бессильного человека, измышляет средства спасения, несмотря на то, что он со всех сторон атакован, окружён, что положение Московского царства, с какой ни погляди стороны, представляется почти безнадёжным. Всё-таки он не отступает от своих обдуманно принятых правил, чуть не врождённых ему, не отступает никогда и нигде, всюду следует им, однако он находит необходимым полицемерить, он завлекает чересчур возмечтавшего хана, влечёт его Астраханью, которую хан жаждет получить задарма и которую Иоанн как будто готов уступить, коли не в силах её удержать, однако не задарма, но уступить на тех же мудрых началах, на которых уступил Ливонию приблудному Магнусу, то есть владение в обмен на государственную независимость и полную свободу торговли, ради которой он отдалённую Астрахань четверть века назад только и брал. Он пишет любезно и рассудительно:

«Ты в грамоте пишешь о войне, и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придём. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал срок и земли нашей не воевал...»

Вместе с тем Иоанн наставляет Нагого, своего верного соглядатая и посла, задержанного вероломным ханом в Крыму:

«А разговаривал бы ты с князьями и мурзами в разговоре не встречно, гладко да челобитьем, проведывал бы ты о том накрепко: если мы уступим хану Астрахань, то как он на ней посадит царя? Нельзя ли так сделать: чтобы хан посадил в Астрахани своего сына, а при нём бы наш боярин был, как в Касимове, а нашим людям, которые в Астрахани, никакого насильства бы не было, и дорога в наше государство изо всех земель не затворялась бы, и нельзя ли нам из своей руки посадить в Астрахани ханского сына?..»

В том же духе заманивания наставляет гонца, везущего грамоты за Перекопь:

«Если гонца без пошлины к хану не пустят и государеву делу из-за этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него случится, и за этим, от хана не ходить назад, а говорить обо всём смирно, с челобитьем, не в раздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было...»

Надеясь таким способом выгадать бесценное время, он спешит провести дознание об изменных делах. Что только подлой изменой татары могли обойти все посты и беспрепятственно прорваться к Москве, для него очевидно как день, как это очевидно для любого и каждого непредвзятого наблюдателя происшедших событий. Позднее он уверенно укорит хана, принимая гонца:

— Брат наш сослался с нашими изменниками из бояр да пошёл на нашу землю, а бояре наши на поле прислали к нему с вестью встречу разбойника Кудеяра Тищенкова.

И ханский гонец не возражает ему, потому что нечего возразить, несмотря даже на то, что для татарского самолюбия без измены бояр победа была бы почтенней, почётней, для самолюбия слаще. С той же уверенностью он делится своими печалями с польским послом:

— Ваши государей своих любят, а мои меня навели на татарское войско. В четырёх милях я об них не знал ничего.

С самого начала в руки дознания попадает надёжный свидетель, тот самый Барымский царевич, которого Иван Мстиславский вкупе с Фёдором Салтыковым погнали вослед уходящей татарской орде. Татары уходят споро, преследуемые Воротынским и грозными слухами о приближении приблудного Магнуса. Барымский царевич не поспевает исполнить грязное поручение. Он наскакивает на порубежный разъезд. Его хватают и под конвоем доставляют в Александрову слободу. На допросе под пыткой он выдаёт и Мстиславского, и Салтыкова. Мстиславский и Салтыков также предстают перед мастерами дознания. Они ли сами, или кто-то другой открывает ту позорную роль, которую сыграл Кудеяр Тищенков, ушедший с татарами за Перекопь. Выясняется, что несколько холопов Мстиславского каким-то образом тоже очутились в Крыму. Производят новые аресты среди воевод. Очевидно, созывается освящённый собор и на суд архиепископов, епископов, игуменов и архимандритов передаётся новое изменное дело. Видимо, освящённый собор признает всех обвиняемых виновными в измене и выносит всем или большинству из них смертный приговор. Во всяком случае, как обычно бывает после приговора, вынесенного освящённым собором, митрополит Кирилл и с ним двадцать четыре архиепископа, епископа, игумена и архимандрита печалуются, умоляют царя и великого князя о милосердии. И этот будто бы кровавый зверь, непроходимый злодей, патологический изувер, бесчеловечный палач, истребляющий направо и налево подручных князей и бояр без малейшей вины с их стороны, без малейшей причины, из одной неутолимой жажды мучить и убивать, как его самыми чёрными красками малюют рассерженные романисты и балалаечники, прощает явную, в сущности, не требующую никаких дополнительных доказательств измену и дарует жизнь почти всем, кто оказался замешан в преступное сношение с ханом, ограничившись, в какой уже раз, крестоцеловальной записью и поручительством богатой родни. За главного изменника, виновного без сравнения более остальных, поручаются трое знатных бояр, за этих троих дают поручительство ещё 285 человек из ближней и дальней родни, и все они сообща обязуются выплатить двадцать тысяч рублей, если Иван Мстиславский, князь, второй по месту из думных бояр, вновь склонится к измене, покусится уйти за рубеж, соблазнится в вере или пристанет к вере иной.

Отчего Иоанн прощает изменника? Бережёт ли он своих воевод, которые именно в эти чрезвычайно опасные месяцы особенно необходимы для сильно поредевшего земского войска? Или не считает возможным иметь земское войско без набольшего воеводы, каким Иван Мстиславский становится после недостойной гибели трусливо сбежавшего Бельского?

Или просто-напросто нянчится со своим троюродным братцем, как лет пятнадцать нянчился с двоюродным Владимиром Старицким? Трудно сказать. Твёрдо известно лишь то, что он удовлетворяется крестоцеловальной записью, которую Иван Мстиславский даёт в знак раскаяния и верности, как будто он способен на верность:

«Я, князь Иван Мстиславский, Богу, святым Божиим церквам и всему православному христианству веры своей не соблюл, государю своему, его детям и его землям, всему православному христианству и всей Русской земле изменил, навёл с моими товарищами безбожного крымского Девлет-Гирея царя...»

Иван Шереметев Большой, либо не желая, в какой уже раз, целовать крест на верность, либо не дожидаясь результатов дознания и суда, постригается своей волей и с целой ватагой верных холопов, прислуживавших ему, затворяется в Кирилловом Белозерском монастыре, где ведёт жизнь, далёкую от самых лёгких уставов, заводит непотребные распри и склоки и в конце концов баламутит весь монастырь, прежде во всём Московском царстве, может быть, самый благочестивый. Прочие арестанты получают свободу и возвращаются на прежнюю службу, на свои прежние поместья и вотчины. Иоанн не находит возможным помиловать лишь Михаила Черкасского и братьев Ивана и Василия Яковлевых. Им назначается торговая казнь, причём пребывающие в Юрьеве перевёртыши Крузе и Таубе уверяют, будто во время торговой казни все трое забиты палками насмерть, имена же казнённых Иоанн заносит в свой поминальный листок.