Иоанн оскорблён, что его не ставят в известность о прекращении военных действий в Норвегии, как были должны поступить, по его представлениям, дружественные державы. Приблизительно в августе он отправляет в Стокгольм лёгкого гончика с грамоткой и в грамотке, не находя достойным церемониться с узурпатором, требует:

«И ты б ныне прислал своих послов наскоре, чтоб послы твои были в нашего порога величества октября в первый день. И толко послы твои к тому сроку не будут, и мы, взяв твоих первых послов, хотим своего царьского величества двором в свеских островов витати, о том и тебя от своих уст хотим воспросити, которым обычаем такие непотребства в твоей земле учинилися...»

По его верным расчётам, ни крымский хан, ни шведский король не смогут выступить до зимы, скорей всего до весны, тем не менее он начинает готовиться заблаговременно к новому опустошительному нашествию, если набег не удастся остановить на Оке. Посадские люди ещё только начинают отстраиваться после пожара, и он воспрещает селиться в предместьях, послуживших западней для бестолково руководимого ополчения служилых людей, так что отныне подходы к Москве остаются открытыми, удобными для развёртывания конницы, пехоты и артиллерии в случае битвы, посадский люд его повелением селится только под защитой городских стен, а тяглые дома и дома обывателей не должны подниматься выше двух этажей, чтобы не давать много пищи прожорливому огню, заодно с той же целью по всему царству воспрещается топить летом избы, ставить повелевается летние печи по огородам и по дворам и только в этих отдалённых местах выпекать хлебы и калачи, такой же приказ отдаётся и москвичам.

Понятно, что его главнейшая забота о войске. На место выбывших служилых людей на те же поместья помещаются новые, большей частью старшие сыновья и зятья погибших в огне. Разрядный приказ назначает общий сбор земских полков. Иоанн осматривает их. Полки по-прежнему без десятков и сотен, по-прежнему маленькая или большая толпа вооружённых людей вокруг своего князя или боярина. Это нестройное сборище, как повелось, он отправляет стоять на южных украйнах до первого снега. У него под рукой остаются только опричники и конница служилых татар касимовского царевича Саип-Булата, окрещённого его доброй волей под именем Симеона.

Мысленно он вновь и вновь возвращается к подробностям истребительного набега. Его, осторожного, приучившегося подолгу обдумывать, тщательно взвешивать каждый свой шаг, предательство Ивана Мстиславского и кое-кого из меньших воевод, вплоть до непонятного молчания пищалей и пушек, которые именно он кропотливыми трудами последних десятилетий сделал главным оружием защиты и нападения, не только приводит в негодование, но и учит, в какой уже раз, осторожности, учит предусмотрительности, учит искать и находить такое решение, какого не ожидают ни его воеводы, ни отовсюду идущие любители чужого добра. Он ждёт нападения и размышляет над тем, как его отразить, отразить так, чтобы вперёд неповадно стало бы нападать. Земские полки на Оке давно ненадёжны, не только бездарностью и неверностью воевод, но и неистребимым отвращением к порядку и дисциплине. После измены, когда на него вдруг навели всю орду, он не имеет права им доверять, да и татары наконец изучили, где стоит большой полк, где стоят полки правой и левой руки. Татар необходимо предупредить, к земским полкам их вообще нельзя подпускать. Скоро двадцать лет, как вдоль всей южной украйны он упрямо возводит крепость за крепостью, однако крепостей всё ещё недостаточно, чтобы прочная цепь укреплений звено за звеном образовала непроходимый заслон, на крепости недостаёт ни денег, ни пищалей и пушек, ни служилых людей.

Он всё-таки находит временный выход из затруднения, выход ясный, простой: необходимо лишить подножного корма татарских коней, без подножного корма не состоится набег. Он отдаёт повеление Воротынскому выжечь степь по всем направлениям, вдоль всех дорог, идущих из-за Перекопи на Русь, которые тоже известны-переизвестны давно и нам, и татарам. Воротынский, собрав голов сторож и разъездов, судит, и рядит, и приговаривает, из которых городов, в какие дни, по каким местам и урочищам, до которых мест и урочищ, сколькими станицами и по скольку человек ездить в степь и жечь её, жечь же до осени, в октябре и ноябре, когда подсохнет трава, дождавшись погоды ветреной и сухой, чтобы ветер шёл от московских украйн к лукоморью, причём воспрещается жечь степь близ украйных городов, крепостей, городков, лесных засек и рощ. Станицам назначается выезжать из Мещеры, Донкова, Дедилова, Крапивны, Новосиля, Мценска, Орла, Рыльска, Путивля, так что степь сплошь выжигается по громадной дуге от верховьев Вороны до левых притоков Днепра и Десны.

Хорошая мера, однако после предательства Ивана Мстиславского и меньших воевод никакая, даже наилучшая мера не успокаивает его. Глубоко верующий, ни дня не проживший без углублённой утренней и вечерней молитвы, строжайше блюдущий посты, ретивый богомолец и странник по московским обителям, он с годами всё напряжённей, всё истовей надеется только на несокрушимую помощь Христа, неизменного покровителя московского православия. Именно в эти тревожные, в эти крайне опасные месяцы он твёрдо рассчитывает, что лишь усердные иноки своими молитвами помогут ему, царю и великому князю, и всей исстрадавшейся Русской земле, и, чтобы удвоить, утроить усердие иноков, он вновь раздаёт обителям льготные грамоты. Льготную грамоту на земли в Бежецком верхе, Дмитрове, Звенигороде, Кашине, Верее, в уездах Оболенском, Ростовском и Вяземском получает пострадавший от пожара московский Новодевичий монастырь, такие же грамоты даются серпуховскому Высоцкому, Муромскому Спасо-Преображенскому и Троицкому Сергиеву монастырям, причём привилегии мотивируются запустением монастырских земель, в которые не входят его тиуны, разорением как от неурожая и мора, так и от набега татар. Тем не менее и в церковных делах он остаётся верен себе до конца, несмотря на тревоги и беды последнего времени. Полное освобождение от даней и пошлин, как водилось в прежние, беззаконные времена, предоставляется в исключительных случаях полного запустения и на срок не более пяти лет. Обыкновенно в грамотах оговаривается особо по поводу исков сторонних людей на игумене с братией или на их землепашцах и слугах, «а сужу их язъ, царь и великий князь, или мой боярин, введённый у нас, в опришнине».

Иноки по обителям, попы по церквям, исполняя предписанную законом обязанность, молятся за здравие и благополучие его самого и его сыновей, да, верно, молятся недостаточно крепко, спустя рукава, как спустя рукава подручные князья и бояре стоят по беззащитным украйнам. Семья, особенно сыновья, для каждого государя — одно из важнейших государственных дел. Наследственный монарх изо дня в день печётся о том, кому и в каком состоянии передаст он державу свою, поскольку обязан упрочить и приумножить достояние дедов и прадедов, полученное им по наследству. Семьи же Иоанн не имеет, передавать державу становится некому. Несмотря на соглашение между отцом и сыном, Иван всё дальше отклоняется от государственных дел. Его желание постричься в монахи сохраняется в тайне, со стороны охлаждение между отцом и сыном представляется политическим расхожденьем в семье, претензией старшего сына на большую власть, отцом подавляемой или отвергнутой, деспот, мол, зверь, а вокруг Ивана уже начинают вертеться кое-кто из склонных к заговорам князей и бояр, среди них замечаются и Захарьины-Юрьевы, родня покойной царицы Анастасии, возможно, в надежде поставить юного и слабого сына на место крутого отца, как прежде питали надежду поставить на его место тоже слабого Владимира Старицкого или того, которому дали имя Георгий. Слухи о чём-то похожем на заговор докатываются уже до Варшавы, папский посол считает оправданным донести в Рим: