— Да, — с изумлением признался Марио, — но я не понимал, что ты это знаешь. Как ты узнал?

Не сознавая грубоватой поэзии собственных слов, Томми рассеянно откликнулся:

— Когда ты поцеловал меня, я понял, насколько больше должно…

Губы Марио заставили его умолкнуть. Вздрагивая почти в экстазе в этих сокрушительных объятиях, Томми по-прежнему чувствовал в Марио некий ужасающий железный контроль, словно парень все еще боялся.

— Господи, ты же ребенок, совсем ребенок… — выговорил тот хриплым шепотом. — Меня кнутом выпороть надо… Черт подери, Томми, ты знаешь, что за это меня могут посадить?

— А кто им скажет, кроме тебя?

Голос подвел. Руки, научившиеся уже отличать нежность от боли, двигались в неуклюжей, но нежной мольбе, пытаясь облегчить эту жуткую сдержанность.

— Давай же, — попросил Томми, — все хорошо, Марио. Все, что хочешь. Только… только покажи мне, что делать, скажи, чего ты хочешь.

Марио тяжело сглотнул, и непонятно было, смешок это или всхлип.

— Хорошо. Только не спеши… это не танец, тебе не надо сразу учить движения. Просто полежи минутку рядом, дай подержать тебя немного…

В нем сквозили еще напряжение и страх, и Томми сам невольно начинал бояться предстоящего. Из-за этого он долго не понимал, как осторожен с ним Марио, как бережно и аккуратно ведет его через неумение и испуг к новым неожиданным ощущениям. Собственное растущее возбуждение снова испугало, но вскоре все затерялось в нарастающем ошеломительном наслаждении. Ритм, в котором чередовались оба чувства, заставлял вспоминать — смутно, без понимания — долгий полет с трапеции, головокружительный, захватывающий, в котором страх был самой основой возбуждения — возбуждения, оборачивающегося почти болью…

А потом — та самая секунда, когда невозможно терпеть, триумфальный экстатический момент встречи, единения, резкого шока — когда смог схватиться, когда в его руках безопасно — тот миг, когда лишняя доля секунды означала бы бессознательность и смерть. И вот они благополучно раскачиваются вместе, и теперь возбуждение и ликование могут нарастать вновь… Они раскачиваются, их руки сцеплены, как и тела, содрогающиеся в судорожном наслаждении… И в этот самый миг ясности Томми знал то, чего никогда не мог выразить словами: почему он так долго завидовал Анжело, тому, что было между этими двоими, когда они без конца отшлифовывали тройное сальто, тому, чего не хватало с тех пор, как Марио учил его летать… А потом озарение пропало вновь — на долгие годы.

Молнии все еще вспыхивали и угасали, когда Томми открыл глаза. Вспышки казались эхом, отражением его собственной дрожи, смертельного ужаса и удовольствия, которые медленно истаивали в памяти. Он чувствовал, пусть и неосознанно, что страшное напряжение ушло из тела Марио, что теперь тот лежит, умиротворенный и расслабленный, сверху, тяжело дыша и уткнувшись лицом Томми в живот. И именно Томми подтянул его выше, укрыл одеялом и выговорил:

— Можно кое-что сказать?

— Конечно, — Марио легко сжал его руку.

Томми почти неслышно прошептал:

— Люблю тебя.

И снова испугался. Он нарушил невысказанное правило, тайное соглашение, что подобные вещи не говорятся вот так.

Но теперь напряжение ушло. Марио, повернувшись, коснулся губами его плеча и сказал — тихо, но ясно, не шепотом:

— Том, послушай. Я хотел мужчин, но разрази меня гром прямо сейчас, если я когда-нибудь думал, что кого-то полюблю. Я никогда никого не любил, кроме Лисс, а это другое. Но тебя я люблю, Томми, я правда тебя люблю… До смерти люблю. Я испорченный ублюдок, но я тебя люблю.

Марио спрятал лицо у Томми на плече, и мальчик услышал, как он плачет, мелко содрогаясь от всхлипов. Но Томми, который в тот пугающий момент ужаса и ликования, сам был на грани слез, промолчал. Ему казалось вполне естественным, что Марио плачет, и нужно просто держать его. А если и успокаивать, то разве только объятиями. Томми позволял ему лежать и плакать и чувствовал, как плечо промокает от слез. Мальчик осторожно вытер их, и это было последнее осознанное действие перед тем, как он погрузился в сон.

…Марио тряс его, сильно.

— Том, — громко прошептал он. — Том, вставай… живо! Иди в свою кровать! Этот дурацкий замок долго не протянет!

Томми, недовольно что-то пробормотав, не двигался. Пальцы Марио больно впились в руку.

— Черт возьми, поднимайся!

Выдернутый из сна, Томми позволил вытолкать себя на другую кровать и, сообразив, в каком виде лежит, натянул одеяло. Уголком глаза он заметил, как Марио пинком отправляет под кровать пижаму. Еще секунда — и тоненькая полоска света, пробивающаяся из-за дверей, расширилась.

— Мэтт? — позвал Анжело. — Ребята, вы в порядке?

— Мммм, — протянул Марио, притворяясь спящим.

Томми не смел шевельнуться. Анжело сказал шепотом:

— Я думал, гроза вас разбудила. Столб возле трейлера сбило молнией. Томми все проспал?

— Ага… Убери этот дурацкий свет, — сдавленно проговорил Марио.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Анжело и закрыл дверь.

Через минуту Томми ощутил, как Марио тянется к его руке через узкий проход между кроватями. Но двигаться не стал. Он уже совсем проснулся и смутно сердился, что Марио с таким рвением и готовностью кинулся скрывать столь волшебную и совершенную вещь. Рассудок доказывал, что это необходимо, что Марио сделал единственно возможное, но Томми было только пятнадцать, и он все еще предпочитал руководствоваться эмоциями.

Выскользнув из постели, Марио опустился на колени рядом с кроватью.

— Томми…

— Иди обратно. Вдруг Анжело снова зайдет.

Марио поцеловал его в висок.

— Ragazzo, piccino… figlio, fanciullo mio… — молил он.

Томми, понимая лишь, что его называют ласковыми словами, хмуро отозвался:

— Чего?

— Прости, Везунчик. Пошло бы оно все к чертям… но нам придется так осторожничать, что мне становится страшно. Думаешь, я желал тебе этого?

Томми положил голову ему на плечо.

— Я хотел бы спать с тобой.

— Томми,