Неужто ты не знаешь нас достаточно, чтобы понимать, что никто из нас такого не сделает? Нет, mai… никогда! А теперь ступай. Только маленькие дети так дуются. Пора бы тебе немного подрасти, верно? Подойди к нему, как мужчина, пожми руку, дай ему шанс извиниться. Станьте снова друзьями, как прежде.

Братьями. Мне не нравится видеть вас с Мэттом такими, вы же всегда так славно ладили. Я хочу, чтобы вы стали прежними. Сделаешь это для меня, Томми?

Томми с трудом сглотнул.

— Разумеется, — выдавил он. — Я скажу ему.

Он бросился к трейлеру, где переодевался мрачный Марио, и подрагивающим голосом выпалил ему в спину:

— Папаша Тони сказал… что не хочет, чтобы мы… продолжали дуться друг на друга. Он сказал, что хочет, чтобы мы… — Томми вдруг понял, что готов расплакаться, — стали как прежде. Ты не против?

— Боже! — в кои-то веки забыв осторожность, Марио развернулся и заключил его в крепкие объятия. — Господи, против ли я? Против?

Днем старшие смотрели, как они вместе развешивают мокрые трико за трейлером, смеясь и дурачась, а потом под руку идут за холодным питьем.

Папаша Тони буквально лучился удовлетворением, а вот Анжело слегка хмурился. В голову его пока еще не закрались подозрения, нет… Просто ему казалось, что и ссора и примирение были несколько более бурными, чем полагалось бы.

Теперь улучить момент стало еще тяжелее. Отчаянная жажда друг друга толкала их на страшный риск, и каждый раз они клялись, что такого больше не повторится. Как-то очень поздно Марио скользнул к Томми в постель и устроился позади. Ладонь его легла на губы Томми — не крепко, просто предупреждая предательский звук. Тогда Томми, изо всех сил сжимая губы, чтобы даже не вдохнуть громко, подумал, что пасть ниже уже некуда. Он ошибался.

Несколькими днями позже они льнули друг к другу в грязном туалете на заправке. Марио потом был такой грустный, такой уничтоженный, что даже Томми, всегда изобретавший способы его взбодрить, молчал и не находил слов.

Марио был воплощенная боль и скорбь. Они ехали в открытом кузове одного из грузовиков, и, когда снова туда забрались, Марио ударился в очередной горький приступ самоуничижения.

— Грязные дети, — выплюнул он в бьющий в лицо ветер, — играют в грязные игры в грязных углах… Ты должен меня ненавидеть! Была бы у меня хоть крупица достоинства…

Томми не пытался спорить — только сжал его руку с беспомощной, полной боли любовью. Эти ужасные минуты ослабляли напряжение в теле, ничуть не уменьшая тяжесть в грудной клетке, которую Томми смутно осознавал, как сердечную боль. Ночью он сделал то, на что никогда не осмеливался. То, что

Марио особенно ему запрещал. Но раз Марио ломал собственные правила, то и ему не надо было повиноваться им так слепо. Когда трейлер погрузился в темноту, а Папаша Тони начал тихо похрапывать, Томми юркнул к Марио в кровать.

— Свихнулся? — прошипел парень.

— Марио… нет, послушай… прошу, пожалуйста. Все хорошо. Мы не будем… я просто хочу… разреши мне… разреши немножко полежать рядом. Пожалуйста.

Мы столько работаем… над всем… И у нас никогда нет времени… о Боже, я говорю как в дурацком фильме. У меня никогда не хватает времени просто тебя любить. Можно я просто буду лежать здесь… и любить тебя?

Марио обнял его, и на какой-то ужасный момент Томми показалось, что парень смеется над ним. Но плечи Марио подрагивали вовсе не от смеха.

— Бедный ты, бедный, — безнадежно шептал он, будто говорил литанию. — Бедный, несчастный ребенок, бедный, несчастный…

Он тихонько укачивал Томми, как младенца, и неразборчиво бормотал ласковые слова.

— Я испорченный ублюдок… бедный ты малыш…

— Пожалуйста, Марио. Все нормально. Просто… спи. Я не усну здесь, обещаю. А если и усну, буду клясться, что мне стало одиноко, и я докучал тебе, пока ты не пустил меня к себе. Пожалуйста.

Он льнул к Марио, пока тот не расслабился, потом тихо поцеловал.

И только чудом никто не услышал, как в темный час перед рассветом Томми начал хихикать, потому что они, конечно, закончили тем, что занялись любовью…

И теперь Томми гадал, знал ли заранее, что все так и будет.

ГЛАВА 17

А затем, как это часто бывает с невыносимыми обстоятельствами, все начало потихоньку налаживаться. Папаша Тони — не то чувствуя отголоски напряженности в их отношениях, не то видя подавленность Марио — принялся учить их выполнять пассаж. Этот трюк заключался в том, что оба гимнаста должны были находиться в воздухе одновременно: один, возвращаясь, хватался за перекладину, другой же ее отпускал. Казалось, столкновение неизбежно, и порой так и получалось. Анжело спорил, что на данный момент Томми это явно не по силам, да и сам мальчик приуныл, потому что они тренировались часами, а проделать все правильно не могли. Выносить трюк на публику в этом году определенно не стоило.

И все же время оказалось потрачено не зря. Теперь, когда они вместе выбивались из сил, повисшее между ними напряжение попросту выветривалось. Их отношения снова начал окрашивать отстраненный бесстрастный тон.

Несколько недель назад хватало резкого слова Марио, чтобы Томми закусывал губу, сдерживая слезы. Теперь же все снова стало как прежде. Они тренировались до изнеможения, пока Томми не начинал бить озноб, а Марио не вспыхивал гневом, называя его глупым, неуклюжим и бездарью. Но они смеялись и шутили во время долгих переездов, орали друг друга за не сложенную на место одежду и добродушно переругивались, решая, чья очередь делать работу по дому — и все без малейшей натянутости. Как-то ночью Томми сообразил, что уже три недели подряд после вечернего представления они съедают поздний ужин, моют посуду и заваливаются спать без каких-то особенных слов или прикосновений — если не считать короткого ритуального касания рук в проходе между кроватями. А