же сказал, что все в порядке…

Парень пихнул его в плечо.

— Делай, что сказано, и не усложняй мне жизнь. Лучше скажи спасибо, что мы не в шапито. А то обходился бы ведром холодной воды. Если простудишься, легче от этого никому не станет. Давай, пошел.

Под тугими обжигающими струями внешний холод постепенно ушел. Но внутренняя боль все крепчала. Томми натянул поверх пижамы свитер и вышел.

Марио возился в кухне.

— Лучше? Где твоя мать держит кофе? Приготовлю ужин… или завтрак. Тебе надо закинуть внутрь что-нибудь горячее.

— В этой жестянке. Я ничего не хочу. Если поем, стошнит.

— Ладно, ладно, тогда иди в постель. Лично я умираю с голоду. Стараюсь не наедаться перед вечерним представлением, а сейчас почти утро. Не возражаешь, если я перекушу?

Томми вдруг стало стыдно.

— Нет, конечно. Давай помогу. Яичница сойдет? Яйца — единственное, что у нас точно есть, — наклонившись, он вытащил сковородку. — Да, пару дюжин. Сколько тебе? Может, тоже переоденешься? Сам все время твердишь мне о простуде.

— Да, пожалуй.

Когда Марио вернулся, Томми уже нарезал бекон на салфетку и принялся за готовку яичницы. Он заметил, что Марио улыбается, и смутно удивился причине.

К тому времени, как еда оказалась на тарелках, Томми понял, что тоже голоден.

Он сел, Марио опустился рядом. Томми взял чашку, и горячий аромат кофе, жар чашки в его руке словно растопили тугой ноющий ком в горле. Тарелку с яичницей Томми вдруг увидел сквозь мутную, обжигающую глаза пелену.

Марио положил руку ему на плечо.

— Ну все, — шепнул он, — спокойно. Уже можно. Все закончилось. Давай пей, — он поднес чашку к губам Томми. — Горячо, но ты все равно глотай. Вот так, молодец.

Томми сглотнул, фыркнул, закашлялся и снова глотнул. Сам взял чашку и — со слезами и смехом пополам — сказал:

— Я… в порядке. Меня не надо… кормить с ложечки.

— Тогда ешь, ragazzo.

— Хорошо, — Томми взял вилку.

Они жевали в тишине, за окном стояли серые предутренние сумерки.

— Слышишь? — нарушил молчание Марио. — Ветер. Или дождь? Подлей мне кофе, ты ближе.

Томми принес кофейник и наклонил его над чашкой Марио. Потом вдруг рассмеялся.

— У тебя повязки размокли. Ты забыл их снять, когда мылся.

— Должно быть, у меня на уме было что-то другое, — Марио оттолкнул тарелку. — Иди спать. Я побуду с тобой.

— Я и один справлюсь.

— Расслабься, — фыркнул Марио. — Я вовсе не собираюсь тебя нянчить. Просто Анжело и Папаша Тони небось десятый сон видят и прибьют меня, если я их разбужу. Не против, если вздремну здесь?

— Пожалуйста, — пробормотал Томми.

Марио шагнул к дверям и глянул наружу, на серое небо. На стоянке не было никакого света, помимо центрального прожектора, который никогда не выключали. Где-то в отдалении переступала копытами привязанная лошадь.

— Дождь. Завтра… то есть сегодня никакого представления. Иди в кровать.

Томми разложил диван, служивший ему постелью. Видеть темную пустоту родительской комнаты он не мог. Вытянувшись во весь рост, Томми закрыл глаза, и все образы, которые он так старательно изгонял из сознания, нахлынули с новой силой и ужасающей четкостью: страшные окровавленные лохмотья, отец, обмякший на руках Анжело, словно марионетка с обрезанными нитями…

…около восьмидесяти швов… скорее всего мы сохраним ему зрение…

Марио выключил свет. Диван слегка скрипнул, когда парень сел на край разуться. Лег он прямо как был — одетый.

— Будешь спать в одежде? Достать тебе папину пижаму?

— Не надо. Уже почти утро.

Без всякого предупреждения Томми со стыдом ощутил, как дыхание перехватило, а на глаза наворачиваются слезы.

Марио, повернувшись к нему, сказал шепотом:

— Слушай, малыш, расслабься. В цирке все время что-то случается. Ты же знаешь.

Вот, клади голову мне на плечо, — он обнял Томми за спину. — Так лучше.

Ноющая тяжесть начала растворяться, и Томми, совершенно измученный, забылся тяжелым сном.

Когда он проснулся, в полном серенького света трейлере никого не было.

Снаружи слышались шлепающие шаги, надсадный шум заводящегося мотора, позвякивание упряжи, жутковато-жалобный рев недовольного слона, топот копыт, далекий плач ребенка — обыденная симфония цирка дождливым утром.

А затем сквозь приоткрытую дверь донесся голос Марио — холодный и разгневанный, какого Томми ни разу не слышал.

— Анжело, были бы у меня твои мысли — я бы мыл их три раза на дню зеленым мылом! Паренек едва не заболел от шока. Я просто решил не оставлять его одного. Вот что это было. И это все, что было! Иисус, Мария и Иосиф! За кого ты меня принимаешь?

Анжело что-то пробормотал, и Марио, явно не успокоенный, рявкнул:

— Ну ладно, ладно, хочешь всему проклятому двору разболтать? Иди помоги Папаше, я сам справлюсь! Если, конечно, не собираешься расспрашивать Томми…

— Собираюсь, — ответил Анжело и через минуту без стука вошел в трейлер. — Проснулся, Том?

— Ага… — Томми сел, моргая. — А что? Что-то случилось?

Смерив мальчика долгим пристальным взглядом, Анжело покачал головой:

— Нет. Просто Большой Джим отменил дневное шоу. Льет как из ведра. В полдень выдвигаемся в следующий город. Одевайся, надо посмотреть, можно ли перевозить твоего отца.

Томми торопливо влез в одежду и нашел в холодильнике немного молока.

Управившись с этим скудным завтраком, он вышел наружу. Дождь превращал землю в слякоть, а на местах, где были стены манежа, стояли лужи. Большинство трейлеров уже уехали.

Когда Томми пересекал стоянку, к нему подошел Джефф Кардифф — ассистент Тома Зейна.

— Поедешь к отцу в больницу? Скажи, пусть не волнуется. Я поработаю с котами несколько дней. Если,