Череда наших встреч надолго прервалась в конце 2016-го – из-за дурацкого процесса по поводу его нашумевшей геополитической выходки и из-за подписки о невыезде; я только получил из Москвы бодрое поздравление “С Новым 5777 годом”.[99]

Антон был по природе человек смелый, и это заметно сказывалось в отчётливой дикции, в его прямых, как сказал бы Онегин, суждениях, а затрагивал он щекотливые аргументы, о которых мало кто смел и смеет говорить. Даже в его страсти вечно залезать на самые высокие точки города, на башни и колокольни (однажды он признался, что мечтал бы забраться к основанию огромного золотого Ангела, вращающегося на верхотуре Кампанилы). Сказалась смелость и в том, как мой Неистовый Антонион отреагировал на вызов в суд, – скорее, это он делал вызов суду – и в том, как игнорировал вердикт. Он признался мне с задором, что был бы не прочь сесть.

– Не знал, что ты экстремал. Извини, вряд ли тюремный этикет для тебя, сомнительно чтобы к тебе там отнеслись лояльно, запрессуют: для уркаганского сообщества ты всегда будешь парниковый фраер, таких быстренько роняют; и это еще если мусорской беспредел не нагонит, от них тоже почёта не жди.

– Нет, ты не понимаешь…

– Тогда так: хуже всего то, Антониаццо, что тебе придётся перейти на “Приму”!

– Ты не понимаешь! как раз отличная оказия бросить.

– Там же нет интернета, в казематах… ты даже не сможешь писать посты!

– Наконец-то книги почитаю, давно откладываю, – был его ответ.

О чём же мы говорили? Обо всём на свете, за исключением разве что футбола. Посреди привычных буффонад, exercices de style и филологических проказ случались и полноценные дебаты. Понятное дело, протоколов от них не осталось, попробую сейчас реконструировать один из них, – помнится, он дошёл до ожесточённого богословского накала.

Завязался спор вокруг старинного и якобы безотказного принципа морали “не делай другому того, чего бы не хотел, чтобы сделали тебе”. Антон был за его безусловную ратификацию, а я отстаивал мнение, что принцип этот бесконечно лукав, так как он уязвим и логически, и морально. Почему? Допустим, я сейчас собираюсь убить вот эту каналью. Конечно, лично я не хотел бы, чтобы меня убивали, и на этом основании я должен бы отбросить камень, поднятый для того, чтобы раскроить башку подлеца. Но именно тут человеческая логика, руководствующаяся этим принципом, ловко выскальзывает из западни так непродуманно сформулированной морали: “Но я – не он! Меня убивать никому нельзя, я ведь хороший и белопушистый, а он мразь, и его надо давить, крушить и изводить любым доступным способом. И вообще: я лишь орудие святой справедливости”. Но этого мало. А как, если задуматься, этот принцип сработает по отношению к мазохисту или к человеку, склонному к самоубийству? А ведь мир такими кишит. Следовательно, этот принцип никак нельзя считать универсальным.

Антон не желал сильно вдаваться в теории, и отрубил, что понимает доброту как некие конкретные дела, “добро интересует меня в практическом и прикладном исполнении”. Это касалось не только его “Помоги. Орг” – таким конкретным делом было всё его блогерство. По его текстам хорошо заметно какое-то гипертрофированное чувство ответственности за весь мир. У него часто просили совета, участия или иной помощи. Лично мне Антон помог, в частности, подкинув идею краудфандинга на книгу о Палладио и расшерив у себя на странице. Доброта сказывалась не только во множестве практических дел. Он нёс добро в режиме онлайн. Звучит смешно, но я объяснюсь. У Антона сердце болело по всем абсурдностям российской жизни: то нацлидер выкинет очередное коленце, то роснепотребнадзор с рослой гвардией в скафандрах примется исцелять нас от либеральных настроений при помощи дубинок, то нашисты совсем распустятся, то порадуют иеромонахи со своими православными активистами из бывших комсомольцев или выползут агрессивные лесбиянки, то невменяемая машина правосудия бьёт рекорды в лучших традициях mundus inversus, то бесстыжие распилы госбюджета или откровенное выпиливание оппозиционеров из общественной жизни (Антон говорил, что оппозиция и диссиданс являются необходимым антибиотиком от хвори государственных организмов, они медицински необходимы для здорового самочувствия общества).

Посты Антона были не просто инвективами, а прямыми разоблачениями: он объяснял, как функционирует этот глиняный колосс, всегда находил пару ласковых по адресу партейгеноссе-единороссов (“прекратите оскорблять чувства ворующих”). Это я к тому, что в основе его деятельности как “блогера” лежит его рыцарское правило “вписаться в любые проблемы, защитить, помочь”[100].

Как-то раз мы петляли по городу и добрели до одной церкви на отшибе, Сант-Альвизе, с её дивными тремя полотнами Тьеполо в алтаре, смешным “обманным” потолком и так называемым бэби-Карпаччо, картиной некоего примитива конца XV века на редкую в живописи библейскую тему: Колосс на глиняных ногах. Тот самый, из сна Навуходоносора, “доколе камень не оторвётся от горы без содействия рук, ударит в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разобьёт их” (Книга пророка Даниила, 2:31-5). Поскольку так со времён Дидро было заведено величать Россию, мы в очередной раз соскользнули в разговор о превратностях её исторического существования (метафизическое её существование в искусствах нас устраивало и наполняло гордостью, но только оно).

Антона не на шутку волновала судьба Колосса. Он явно испытывал стыд за происходящее, им водило желание как-то нормализовать жизнь в России. Как он изобличал всю российскую подковёрную “прохиндиаду”! Хотя тема эта меня не слишком задевает за живое, но тут было чем заслушаться: он раскрывал суть происходящего на нынешнем кромешном политическом театре с такой едкой иронией и настолько изнутри, как будто ему были известны внутренние рычаги и теневые мотивы действий каждого пройдохи-замминистра. Большинство нынешних фигурантов всей этой гопнической хунты мне незнакомо, бог миловал, – я не читаю ни лент, ни газет, не порчу себе, грубо говоря, карму этой шелухой, и славные их гешефты не касаются моего слуха, но я восхищённо внимал, как Антон, весело искажая имена-отчества этих шельм и проводя параллели с подлыми временами Калигулы, Каракаллы или опричнины, красочно описывал весь этот “гадюшник”. Это напоминало хроники Шекспира, которого он тоже охотно подвёрстывал для аналогий. После разговора с ним всё вставало на свои места.

Когда он всматривался в наше российское лихо, в нём просыпался уличитель Аввакум (“а я их проклинал супротив, зело было мятежно, выпросил у Бога светлую Россию сатона”). Он не питал иллюзий в отношении политики Кремля и его истинных интересов: “вся эта похабень”, как он выражался. Он объяснил, куда клонит знаменитый федеральный закон “О блогерах”. Он одним из первых запеленговал культ личности, когда тот едва забрезжил, он обращал внимание общественности на радостную стыковочку церкви и государства и на новое пробуждение ничуть не состарившейся со временем инквизиции, под видом бутафорского судопроизводства, ну и чехвостил в крепких выражениях весь остальной вертеп.