Развивая мысль о вырождении, и “вырождении торжествующе-наступательном”, Антон припомнил такие популистские жесты нашего Гаранта, как целование животиков у детишек. Но популистские ли они? Да, они рассчитаны на умиление масс (и в этом смысле сугубо охлократичны), но всё же, я возражал, это не популизм, а ровно наоборот. Мы сошлись на том, что все памятные его выкидоны подобного рода – не просто самореклама Владыки животов наших, а целая программа с умыслом. И нацелена она, по всей очевидности, на тотальную и оперативную сакрализацию его фигуры, так что тут явно не “популизм”, а совсем другой сценарий вырождения, – первого, по Аристотелю, типа.

Началось всё издалека, с единоборств. Дескать, наш самбист и особист положит любого, он Геракл наших дней, обнажённый торс лидера – это героическая обнажённость античных мужей. Но Геракл – всего лишь полубог, а этого маловато. Требовалось перейти в иной разряд существ. В идеале, для управления Россией нужен Бог. Или кто-нибудь в наибольшем к нему приближении. Не проблема: достаточно сделать так, чтобы в сознании народном (а лучше в его подсознании) он, наш правитель, был Тот, Кто сумеет покорить все стихии. И он принялся покорять. Стихию воды покорил он, спустившись на батискафе в пучины морские – в сакральный своей чистотою Байкал (воду он отдоминирует даже в агрегатном состоянии “лёд”, освоив хоккей). Стихию воздуха подчинил, поднявшись ввысь вместе с птицами; плюс был показательный полёт на истребителе новейшей марки. Стихию огня – усмирил на корню, физически ликвидировав виновников взрывов в 1999-м. А его знаменитое скаканье на коне? Здесь использован древний и устойчивый архетип трясского коня как прообраза землетрясения, – так через коня первое лицо государства как бы обуздало стихию земли.

Все эти жесты суть давно отработанные приёмы по использованию архаичных культурных кодов нашего подсознания, без которых не сфабриковать миф Владыки. В современном языке это называют “конструирование политического мифа”.

Впервые подобную мифогенную аферу провернул Александр Македонский две с половиной тысячи лет тому назад, дабы иметь право величать себя “царь царей”. Сначала Македонец укротил и взнуздал необъезженного коня, Буцефала, дикого и питающегося человечиной. Затем он спустился на дно морское, на точно таком же батискафе, туда, где “уже виднелись чешуи Левиафана”[102] (правда, македонец сделал это единолично, без подстраховщика). Наконец, Царьцарей поднялся в небо – чтобы оседлать воздух. Это позволило ему, заодно, встретиться на равных со стихией огня: он вплотную приблизился к Солнцу и представился ему лично, – царь, закинув голову, кричал в пламенное сияние: “Я – Александр! я – Александр!”.

Долго ли, коротко ли, в итоге всех этих махинаций со стихиями Македонец добился, что уже при жизни он был обожествлён. Уверен, мы окажемся не хуже подданных Александра и тоже возьмём курс на окончательное обожествление: восточное полушарие русского менталитета с готовностью подыграет этому почину Вождя нашей евроазиатской державы.

На тему политтехнологических фокусов великого Александра, взятых за образец группой нынешних российских разработчиков, в Венеции есть одно древнее изображение. А именно, тот самый полёт Македонского к Солнцу. Увидеть его можно на левом боку собора Святого Марка. Мы с Антоном в ту ночь, когда зашла речь о стерхах и батискафах, сидели на площади у воды под колонной святого Теодора, неподалёку. Я рассказал ему об этом изображении. Антон вскочил и потащил меня на него попристальней глянуть. Вот он, во всей красе, – мраморный барельеф XII века. Византийский.

Это редкий сюжет в античном, а тем более в христианском, искусстве. Слабость Александра к самообожествлению строго критиковали богословы и Отцы церкви как пример откровенной гордыни (наиболее смертный из семи смертных грехов). Но сие амбициозное деяние – полёт владыки выше некуда – приобретает положительный смысл в глазах византийской верхушки, питающей слабость к цезарепапизму, и греческой официальной церковью нисколько не осуждалось. По примеру неумирающей Византии, не осуждалось оно и у нас на Руси, где Церковь и Государство давным-давно состоят в подельниках.

Византийская официальная идеология была нацелена на пропаганду вселенской гегемонии, – всё-таки мы второй Рим! – и Александр Македонский в льстивых дифирамбах императорам провозглашался примером для подражания, как бы родоначальником экспансионистски-имперских поползновений византийской военщины и культа личности их базилевсов. Тут мы с Антоном согласились, что наш Великий македонец был, по совести, всего лишь просто одним из самых проворных разорителей далёких и совершенно посторонних земель, и тупо расширял свои горизонты за счёт страданий народов, на которые пёр войной.

Византийская имперская идеология заразила в своё время и русских властителей, и вот сюжет с Александром Македонским, взмывающим в небеса на птицах, радостно появляется на одной из княжеских корон (которая сейчас в Киевском музее западного и восточного искусства), а также на домовых церквях первых русских князей: одна такая картинка-манифест есть на Успенском соборе во Владимире, другая – в Юрьеве-Польско́м, на личной церкви тамошнего удельного князя (обе примерно одновременны с барельефом на Сан Марко).

Антон притворно изумился: “И что симптоматично, Александр пустился на эту икарову затею после встречи с нищим мудрецом Диогеном, который попросил его величество посторониться и не загораживать солнце. На что Александр восхитился и отреагировал великолепно, сказав: “Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном”. Но никаких уроков он, совершенно очевидно, не вынес. Он явно воспринял реакцию Диогена лишь как образчик бесстрашной наглости. Иначе откуда у него взялась эта примитивная блажь – дотянуться до Солнца и взять его в собеседники? Отбритый Диогеном, он решил повстречаться со Светилом лично. И так он думал утереть нос Диогену? Да-с, он всё-таки был лишь Александр, Искандер Двурогий, увы, а не мудрый Диоген Синопский…”, – поднял палец Антон.

Мы долго лорнировали древний византийский барельеф. И, хохмы ради, пустились наперебой множить рацпредложения по дальнейшему нагнетанию мистического ореола Нашего всего. Дабы обожествление вышло на славу и не уступало македонскому. Или хотя бы ловкому Урфину Джюсу, который, придя к власти, провозгласил себя великим волшебником, что тотчас укрепило его диктатуру (помимо учреждения деревянной армии и тайной полиции). И навыдумывали мы с Антоном ещё тьму других плутовских уловок – хоть в советники президента нас бери, по мифологической части.

…Увы, все наши бесконечные ночные трёпы о Шиллере, о славе, о любви, где бы они ни велись, – в Коктебеле ли, в Москве или в Венеции, – не сохранялись ни на каких носителях; да иначе и быть не могло. Мы ведь никогда не понимаем, когда́ счастливы, и что́ надо сберечь. Записей я не делал, с чего? мы относились друг к другу как к чему-то само-собою-разумеющемуся и в любой момент имеющемуся в наличии. Разве не очевидно, что так всегда и будет?

И вот нынче сижу я в луже, при таком неожиданном повороте. Что сказать теперь вослед об Антоне? Хорошо, на полном парусе жил человек, и легко прошёл по земле.