Но вернёмся к нашей прогулке. На обратном пути с северной оконечности города мы, идучи в сторону Санта Марии Формозы, наткнулись на мостик, носящий имя Пиндемонти (у известного поэта был неподалёку дом). Я предложил, раз так, аккурат на этом мостике включить трансляцию и припомнить крамольное, сакраментальное, программное стихотворение Пушкина якобы “из Пиндемонти” “Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова…” (написано в 1836-м, напечатано по милости чуткой цензуры только в 1855). Я встал в позу капитана на мостике и начал было читать, кое-как припоминая строки, – но тут очень кстати пропала сеть и передача сорвалась. Зато боги в утешение нам послали из-за угла (о, эти неожиданные встречи в Венеции!) неких общих подруг из Киева. Прогулка закончилась ужином в “Маскарете”, где Антон стал уверять, что Венеция недостаточно снята в кино. Вопреки очевидной провокативности этой мысли, – ведь фильмы с Венецией на фоне исчисляются сотнями! – он был глубоко прав: вот Рим в XX веке был-таки по-настоящему “снят”, снят по большому счёту, – об этом позаботился особенно Феллини, в “Сладкой жизни” и других он расширил Рим до размеров огромной метафоры. А вот Венеции не так повезло, она до сих пор остаётся задником, декорацией, и не более.

Антон был человеком авангарда: кроме известных интернет-проектов, он соучаствовал в создании тотальной, непрерывной журналистики, став протагонистом ключевой фигуры сквозного общества, имя которому блогер. В настоящем харизматичном блоггинге ведь всё интересно, любая бытовуха, сама ткань жизни автора: что ест, с кем почивает, как он реагирует на злободневные новости, во что играет, куда путешествует – “и где бы я ни появился, игрой своей я собираю всех певчих птиц вокруг себя”, как пел Папагено.

Антон был талантливый путешественник, он любил делиться радостью, как только разузнавал что занятное: репортажил, как платит штраф в поезде, в какие забрался точки, попутно отпуская ироничный комментарий по любому самому прозаическому поводу. Он создал своё сообщество вокруг этого нового жанра публицистической литературы; а творил он именно литературу. Причём иллюстрированную: для него сопровождающая текст фотография была “ещё один важный исповедальный инструмент” (слова Антона). В его исполнении что угодно становилось неистасканно и пикантно, даже фотографию еды он был способен мимоходом снабдить сочным каламбуром с литературным привкусом, например таким: “утро гуманное, утро с едою”; а опубликовав крупный план с венецианской баккалой, он совершенно справедливо замечает, что “в муссе из белой трески есть что-то астрофизическое”.

Он изобрёл себе такую профессию, при которой жить и работать стало синонимами. Создал тип публичности, открытой со всех сторон, всегда у всех на глазах. Большой трудяга, жил как пришпоренный, в режиме высокочастотной работы мозга. Приезжая в Венецию, весь день читал, писал, мастерил что-то, формулировал, и даже простые прогулки превращал в нечто общественно-полезное. “В этой жизни счастлив тот, кто не знает передышки”, объяснил поэт Дмитрий Сухарев. По вечерам я получал от него сообщения вроде “если ты в настроении, то можем увеселиццо”. Или другая, более характерная его цедуля: “Скажи, куда несёшься ты, и где опустишь ты копыта?”. Я выдумывал, куда опустить копыта (чаще всего мы ворожили в давно облюбованном месте “Бифора” на студенческой площади Санта Маргарита), или звал к себе, если было сезонно и резонно посидеть на крыше, он отвечал “Договориссимо”, захватывал бухла и закусон, и время протекало талантливо и в десятикратном интенсиве, мы дурачились по старинке, среди словоблудий об литературе и бесконечных пикировок – “меж ими всё рождало споры и к размышлению влекло”.

В последнее время мой златоуст, правда, совершенно сросся со своим телефоном, жил в нём – по телефону в каждой руке, и туда он смотрел больше, чем на тебя и вокруг. Что могло вызывать раздражение, особенно у поклонников этикета. Но ведь он таким образом был на посту, нёс своё блогослужение. Всегда быть онлайн – и закидывать в сеть контент даже на сон грядущий, дабы что-то фунциклировало и покуда спишь.

У нас случались принципиальные междоусобицы по поводу достоинств и недостатков мировой Паутины, оцифровки и гуглеизации знания и прочих нанотехнологий. Оба были согласны лишь в одном: что догадливость, выдвижение гипотезы, сведение воедино фактов, извлечение парадокса из того, что кажется очевидным – про это не прогуглишь. Гугл – это только базовая очевидность, предъявление информации. После гугла начинается работа духа над балластом данных, сверка и обработка. Я не мог разделить его энтузиазма относительно гуглеизации, опасаясь, что заодно атрофируются многие участки мозга. За нынешней лёгкостью знания пропадает навык к сомнению, поиску, пытливости, мы скоро отвыкнем от выискивания истины и выстраивания гипотез. Людям незачем их строить в ожидании правильной информации, они сразу ставятся перед фактом (“истиной”, мать их). Чисто эволюционно, это опасно для вида. И какими нужно быть безответственными, чтобы позволить научному энтузиазму загородить перспективу ментальной и техногенной катастроф, для понимания чего не так уже сегодня много надо ума? А мы из-за ближайших удобств и маленьких прикладных радостей не рассмотрели роковых цивилизационных рисков. И вот теперь на носу у нас финальный Deadline.

“Ты боишься, что машины станут умнее и проворнее нас?” – вопрошал Антон голосом Голема. “Если бы! Нет, гораздо страшнее будет иметь дело не с умными, – тут я только за! – а с глупыми роботами! А когда-нибудь они себе позволят эту роскошь, – иметь такое человеческое качество, как глупость. Вспомни все фильмы о роботах, мечтающих полюбить… И этой роскошью они не дай бог воспользуются”.

На всё на это Антон махал рукой и устыжал, мол что за паникёрство и теории заговора. – Какой ещё заговор!? Если бы! Пожалуй, было бы ещё пристойно, коли заговор бы. Но конфигурация сложилось иная, друже! Всё полетит в тартарары не от чьих-то дьявольских происков, а с гораздо большей вероятностью – от прикола какого-нибудь недоумка, безымянного ловкача из хакеров (вот настоящие бесы нашего времени), от не рассчитавшего последствий мальца-вундеркинда. При тотальной оцифровке и компьютеризации мира, что если доступ куда не надо окажется у тронувшегося рассудком депрессивного параноика из числа безумных учёных (“сумасшедший с бритвою в руке”), которому по нормам современной юриспруденции даже ничего и в вину не вменишь? И не выручит нас на этот раз ни Джеймс Бонд, ни Лара Крофт не спасёт нас от козней доктора Зло. Не будет никакого злодея, вознамерившегося извести землян – с тем же успехом сделает своё дело системный сбой от чьей-нибудь шалости. Разве не унизительный финал?

Разговор этот, про светлое цифровое будущее, возникал между нами то и дело. В очередной раз он догнал нас осенью 16-го года в ресторанчике “Fiaschetteria toscana”. Локация важна, потому что она подыгрывала одной из сторон. То была таверна добротного старорежимного образца, с белыми хлопковыми крахмальными скатертями, блюдами без всякой вычурности, классическая итальянская еда безо всяких поползновений в молекулярную и прочую нанокухню, – не ресторан, а добротный и надёжный посланник нормы и золотой середины. Нам предоставили отдельный зальчик на втором этаже, из мебели стоял бок о бок с нашим столиком гарибальдийских времён книжный шкаф с большими аккуратными томами “Энциклопедии”. Я посмотрел на эти тяжело блестящие тома, перевёл взгляд на Антошу, увлечённо чатящегося в ожидании официанта, вспомнил наш старый принципиальный спор (меж френдов всё рождало споры), от которого Антон всё время морщился, и опять затеял его по новой.