здесь такого? — спросил Пиноккио. — Подумаешь, десяток цыган.

— Да они и за двоих своих всем табором придут плакать. А уж за десяток, так они тут поселятся. Знаешь, какие они дружные. Они же меня будут даже около дома сторожить, под окнами рыдать, будут своих детей немытых мне в нос тыкать. И что за народ, я не понимаю! Жадные ужас, рыдать будут сколько угодно всем табором, а вот благодарности от них не дождёшься. А ты говоришь, десятерых цыган арестовать.

— Мне кажется, вы не в том положении, чтобы выбирать.

— А я не то чтобы и выбираю. Допустим, арестую я десять цыган, — околоточный на секунду с содроганием представил себе последствия. — А вдруг твои улики будут липовые?

— Да какая вам разница, какие они будут, — сказал Буратино.

— Да такая, — околоточный начал загибать пальцы, — кофе нет — раз, цыгане в тюрьме — два, улики липовые — три, итог — я посредством пинка выставляюсь на улицу — четыре, потому как Калабьери нужны напольные часы, а они стоят аж два цехина, я в магазине справлялся. Понимаешь? Два! — для убедительности околоточный показал два указательных пальца на обеих руках. — Вот так-то, брат.

Буратино немного помолчал, тщательно обдумывая полученную информацию, он всё понял и принял тяжёлое для себя решение:

— Ладно, синьор Стакани, раз мы с вами такие друзья, я берусь уладить вопрос с часами, хотя это мне очень дорого обойдётся.

— У тебя что, есть два цехина? — не поверил околоточный.

— Придётся найти. А вы тоже давайте времени зря не теряйте, организовывайте полицейскую операцию.

— Одну я уже сегодня организовал, — с грустью сказал его благородие. — Да и потом, кто тебе, наглецу, сказал, что я согласен на такие условия? — вдруг взъерепенился он, видимо, бренди взыграло.

— У вас нету выхода, — холодно сказал Буратино. — Нету.

— Ну, нету, — тут же скис околоточный, — но тем не менее.

— Никаких «тем не менее». Я берусь решить ваши проблемы, вы — мои. Знаете, как это называется?

— Знаю, — буркнул синьор Стакани. — Это называется коррупция.

— Ничего подобного, это называется дружба и взаимовыручка.

— Ага, «дружба». Эта самая «дружба» оговорена в Уголовном кодексе нашего государства и трактуется как злоупотребление служебным положением в корыстных целях.

— Где же тут корысть? — удивился Буратино. — Не вижу никакой корысти для вас.

— Так в том-то и дело, — вдруг разозлился околоточный, — мне, может быть, тоже часы напольные с боем нужны, а получит их жирная жаба Калабьери. А что получу я? А я получу цыганский табор под окном.

— А вам ваша работа нравится?

— Да, я порядок люблю.

— А вы хотите её потерять?

— Нет, конечно, что за дурацкий вопрос.

— Тогда по рукам, — произнёс Буратино и протянул руку, — я займусь часами и уликами, и списком, кого завтра надо будет арестовать.

— Ладно, — грустно вздохнул Стакани и полез под стол за бутылкой. И вдруг встрепенулся. — Эй, Джеппетто, а ну, постой!

— Что случилось? — спросил Буратино, останавливаясь у двери.

— А пресса⁈

— Что пресса?

— Пресса же меня порвёт. Напишут какую-нибудь статейку о притеснении, и мне от депутатов, правозащитников и прочей сволочи продыху не будет. А ты знаешь, кто такие правозащитники? У-у, это ж такие свиньи. Будет такая вот свинья по околотку шнырять и проверять всякую ерунду: места содержания заключённых, правомочность задержаний. А если карцер осмотрит, тогда мне точно никакие часы не помогут, да и тебе тоже — цыган сразу придётся отпустить. А начальство мне ещё так врежет по шапке, что мало не покажется.

— И что, вам всё время приходится работать с оглядкой на прессу? — поинтересовался Буратино.

— Они у меня, как камень в почках. Тем более, вот гляди, — Стакани продемонстрировал шишку на голове. — Это я сегодня с Понто подрался.

— А свидетели есть? — спросил Пиноккио.

— Конечно. Вот теперь я сижу и думаю, что с ним делать, может, посадить его, козла?

— Это хорошо, что он вас треснул, — произнёс Буратино, — очень хорошо.

— Чего же хорошего, больно же было.

— Да-да, — продолжал бормотать Буратино, о чём-то сосредоточенно думая, — это хорошо, что больно. Так, если пресса поднимет шум, вам придётся отпустить цыган?

— Конечно, придётся, ведь серьёзных улик не будет и чистосердечных признаний тоже. Так что если пресса развоняется, больше недели я твоих цыган не продержу.

— А дайте-ка мне адресок этого самого Понто, — сказал Буратино, — навещу я его, погутарю, может, о чём и договоримся.

— Ну-ну, — ответил околоточный и дал адрес.

Не прошло и часа, как Буратино и Рокко уже шли к журналисту домой. А когда добрались до места назначения, Пиноккио сказал дружку:

— Знаешь что, Рокко, этот самый журналист достаточно драчливый и грубый тип. Нам, наверное, понадобятся наши братцы.

— Понял, — произнёс Рокко и убежал за братьями.

А Буратино погулял полчасика вокруг и постучал в дверь журналиста. Дверь ему открыла миловидная, но суровая дама лет тридцати. Она была в пеньюаре, на голове у неё был чепец, а в руке она держала чашку с кофе. Внимательно и брезгливо осмотрев мальчика, дама спросила:

— Чего тебе?

— Добрый день, сударыня. Я хотел бы поговорить с синьором журналистом, — вежливо сказал Буратино.

— О чём? — ухмыльнулась дама.

— О делах, которые его, безусловно, интересуют.

— Да что ты говоришь? — не поверила женщина. — Прямо так и безусловно?

— Поверьте мне, сударыня, разговор о том деле, которое произошло недавно в порту.

— Спит он, вчерась работал много, будить не буду.

— Мадам, это в его интересах.

— Да? — спросила женщина. — Ну смотри, уши он тебе оборвёт.

Сказав это, она скрылась за дверью, и вскоре из дома стали доноситься голоса людей, говоривших на повышенных тонах. Буратино в томлении стал прохаживаться перед дверью журналиста, прислушиваясь к разговорам, но ничего не мог разобрать. Прошло минут пять, и дама появилась перед ним. Теперь она была в верхней одежде и с корзиной в руках:

— Иди сам с ним разговаривай, у меня уже больше нет сил говорить с этим олухом. Я лучше на базар схожу, — сказала женщина и