– Поезжай с малыми. Ты всё правильно делаешь. А я останусь.

С минуту Улька пристально, не мигая смотрела на него. Затем глухо сказала:

– Разнесчастная я… Не везёт с мужиками, хоть режься. Первый – сукин сын был, второй – дурак набитый! Что ж… Оставайся. Жди, пока бог сверху на тебя счастьем плюнет! А мне – нельзя! Мне детей поднимать надо! С богом, золотой!

– Счастливой вам дороги, – безучастно отозвался Лёшка, понимая, что, скорее всего, они с Улькой больше не увидятся. Почему-то эта мысль ничуть не опечалила его, напротив – от принятого решения словно булыжник скатился со спины. Лёшка вздохнул, чему-то улыбнулся, вытер кулаком вспотевший лоб. Таранька, обернувшись через плечо, окинула его полным презрения взглядом. Покачала головой, пробормотала что-то – и вышла не обернувшись.

Потянулись длинные, жаркие, одинаковые дни. Голод глодал нутро, выедал изнутри кишки. Раздобыть еды было негде. Лазая по склонам балки, Лёшка находил иногда чёрные, скрюченные корешки, которые розовели, если поскрести их ножом. Лезвием Лёшка настругивал корешки в мелкую труху, заливал их водой из колодца, глотал розовато-серую кашицу, не чувствуя горечи. От корешков крутило живот, но, к счастью, не выворачивало. Аську же не нужно было и кормить: ей было слишком плохо. Лекарства не помогали. Доктор, меняя повязку, морщился, бросал в ведро тяжёлые от гноя бинты и, не отвечая на отчаянные Лёшкины взгляды, уходил. Фельдшерица давно уехала. Больных в палатах становилось всё меньше: кто-то, отмучившись, умер, кого-то забрала домой родня. Однажды утром Лёшка проснулся, прошёл по больничному коридору, заглянул в докторскую – и никого не увидел. Они с дочерью остались одни в пустой больнице.

Лёшка ничего не боялся: голод давно убил в нём страх. Он уже сам научился менять Аське повязки, обтирал её, давал пить, расчёсывал пальцами волосы дочери. К счастью, медикаменты в больнице остались, и у Лёшки, насмотревшегося на то, как это делает врач, ловко получалось управляться с бинтами и йодом. Но толку от лечения не было ни на грош. Нога Аськи гнила, к ночи неумолимо поднимался жар. От девчонки остался один глазастый скелет, и Лёшка уже начинал прикидывать: хватит ли у него сил выкопать хотя бы неглубокую могилу.

Склон оврага, куда он ходил за корешками, был уже весь изрыт. В один из дней Лёшка нашёл в себе силы проползти подальше, туда, где балка, изгибаясь, углублялась и темнела от разросшегося в ней краснотала. В зарослях Лёшка надеялся накопать корешков сразу на несколько дней, чтобы не пришлось ползти сюда и назавтра. От слабости страшно кружилась голова. Лёшка понимал, что, потеряв сознание, он рискует свалиться в ручей, текущий по дну, и захлебнуться. В конце концов случилось именно то, чего он боялся: ноги подкосились, голову страшно повело – и Лёшка покатился вниз по склону, ломая кусты. К счастью, обморока не случилось. С трудом подняв голову, он обнаружил, что лежит, уткнувшись лицом в сочные, разлапистые листья травы «бегунка». Он никогда не встречал эту лесную травку здесь, в донских степях, и сначала решил, что ему мерещится от голода. Но листья травы были хорошо ему знакомыми: серебристо-серыми, с тонкими ворсинками с изнанки, с долгим, красноватым черешком. Сомнений не было, это была она – цыганская травка, которой таборные цыгане лечили воспалённые раны и натёртости у лошадей.

Не веря своей удаче, Лёшка собрал «бегунка» столько, сколько мог удержать в ослабевших руках, запихал за рубаху. Забыв о голоде, вскарабкался по склону оврага. Задыхаясь и моля бога о том, чтобы не свалиться по пути, дотащился до больницы. В пустой докторской долго, то и дело переводя дух, нарезал ножом траву. Затем залил её спиртом из докторской бутыли, добавил воды. Привычно снял разбухшую от гноя повязку с ноги бесчувственной Аськи. И, щедро нашлёпав на рану серо-зелёной массы, замотал бинтом снова.

«Лошадям помогает – вдруг и Аське поможет? Если за ночь не помрёт – значит, можно…»

Додумать мысль до конца Лёшка не смог. И не то уснул, не то впал в забытьё, вытянувшись на полу у койки. А наутро даже не обрадовался, увидев, что дочь ещё жива. Лишь подумал про себя: «Сильная какая травка… Прав отец был: что коням годится, то и человеку хорошо!»

День за днём Лёшка таскал себя в овраг, рыл корешки, носил в рубахе «бегунок», готовил целебную кашицу. Через неделю стало очевидно, что нога Аськи подживает. Гноя было заметно меньше, края раны стали подсыхать, затягиваться. Жар у Аськи вечером ещё поднимался, но быстро падал, и она спала спокойным, ровным сном. Через полторы недели Лёшка точно знал: дочь умрёт не от раны, а от голода. И он рядом с ней – тоже.

В одну из ночей он проснулся от чуть слышного скрипа тележных колёс за окном. Испугавшись, Лёшка подтянул к себе железную кочергу и, дождавшись, пока луна скроется в тучу, осторожно подошёл к окну. Эти несколько шагов до подоконника показались ему целым дневным переходом. Совершенно обессилев, Лёшка повис на раме, отчётливо понимая, что выйди луна – и он будет виден как на ладони. Но те, которые приехали ночью на заброшенное кладбище, видимо, боялись ещё больше него. Их было четверо: Лёшка видел чёрные силуэты, бесшумно сгружавшие на землю мешки. Затем прибывшие принялись рыть землю. Копали быстро, нервно, оглядываясь на луну. Голубой свет блестел на лезвиях лопат. Лёшка ждал. Он был уверен, что казаки прячут оружие, и очень удивился, услышав мягкий, тяжёлый стук, с которым мешки попадали в яму. «Хлеб!.. – сверкнуло молнией в голове, и при одной мысли о еде сделалось тяжело дышать. – Зерно прячут…» Зажмурившись, Лёшка беззвучно съехал по стене, рот наполнился горькой слюной, и его вырвало желчью – один раз, другой, третий… Лёшка с коротким стоном растянулся на полу – и впал в забытьё.

Он пришёл в себя утром. И ясно понял, что не только разрыть яму, но даже дойти до неё у него не хватит сил. Им с дочерью предстояло умереть от голода в нескольких шагах от мешков с зерном.

… – Нам вас Бог тогда послал, – слабо улыбнулся Лёшка, глядя через плечо старой Насти в тёмное, дымящееся туманом поле. – Если бы не ваши цыгане, не Меришка, не Сенька… Ты мне и Аську на ноги поставила! А доктор тот говорил, что ей уж и не плясать, и не ходить даже… А она вон – скачет у костра, «примерчики» бьёт! Скоро замуж её отдам. А себе жену больше не