веселое лицо Тромбека. Если я когда-нибудь и улыбался искренне, то именно в этот миг, когда входил на арену.

Мы начали, а наши головы пухли. Кароль станцевал нам своего сына, Нику и Лидию. Перегибался вперед и махал руками, словно разгонял воду. Лицо у него было спокойным, черты заострились. Бартек двигался легко и танцевал Майю под ритм барабанов, пульсирующих там, внизу, под слова песен, что они пели вместе. Он покачнулся. Я танцевал мою маму и ее бутылку, Габлочяжа и Кроньчака, две встречи с моим отцом и все дни без него.

Мы снова узнавали друг друга, но от этого знания наши движения становились неловкими. Я бы мог поклясться, что те двое приближаются и удаляются, как на карусели, а их руки смыкаются прямо около моего лица.

Бартек, потный, с выступившими на шее жилами, попробовал станцевать вечер в больнице, и это его погубило. Он внезапно замедлился, у него заплелись ноги, с трудом удержал равновесие. Он что-то стряхивал с себя. Попытался уйти, но лишь только поставил ногу за ареной, рухнул, как Сташек до этого. Песок забрал его дыхание. Это случилось очень быстро, ибо той ночью все случалось быстро.

Мы с Каролем стали кружить друг против друга, собирая силы и воспоминания. Я и не думал, что найдем в себе столько упорства. Он станцевал мне свое прощание с Никой. Янека за дверями. Я ответил Теклой, живой печатью, оставляющей на стенах красные улыбки, и ночами в пустой квартире. Кароль покачнулся на краю арены. Успел выставить ногу, грузно опустился на нее.

Станцевал мне краковский рынок и последний коньячок Лидии. Был человек в окне и пьяные в «Ящурах», а в его движениях умирала старая женщина, не оставляя на свете ничего, кроме грусти. Вой ее призрака прозвучал в стенах подвала, почти сломал мне шею, прижал так, что я почувствовал запах крови на песке. До меня донеслись аплодисменты. Обожди, друг. У меня есть что еще станцевать.

Несчастья ближних – наше утешение. Мы сочувствуем другим, но по-настоящему можем пожалеть только себя. Он забыл об этом. Я выпрямился. Кароль изгибался под луной, с пьяной улыбкой призывал показать ему, что я смогу.

Я станцевал ему скрежет.

5

Под серебряным светом, ножом и каменным взором грифонов лежали мои мертвые друзья. Их языки как карты, что они вытянули от судьбы, двойки и тройки, без всякого порядка. На какой-то момент я поверил, что все, что случилось, было неправдой и что на самом деле мы так никогда и не вышли из подвала.

Сперва показался сломанный рог, за ним лысый, перевитый шрамами лоб и все остальное. Кулак ударил в песок, а черный глаз глядел на меня, как в зеркало.

6

Бык колыхался на мощных ногах. Сеть глубоких шрамов бежала по черному телу, до самой седеющей головы, окутанной облаками дыма. Минуту мы стояли напротив друг друга, разделенные четырьмя телами. Бык заглянул в меня глубоко и узнал. Снова это чувство, что последние тринадцать лет были лишь сном и я видел этот сон, лежа здесь, в подвале.

Бык склонил голову и сделал легкий шаг вперед. Я начал переступать с ноги на ногу. Мы кружили друг вокруг друга в ритме равномерного грохота барабанов. Нам играл Тромбек вместе с остальными. Я заставил свое тело напрячься, раскачался, поднимая руки высоко, в знак того, что я охотно бы сдался. Бык атаковал сбоку. Я перекатился по земле. Кулак размером с копыто упал рядом с моей головой. Я подхватился и попробовал прыгнуть. Несломанный рог метил в мою грудь.

Я немного отступил. Экономил силы и старался все время наблюдать за противником. Я обходил его, а он поворачивался на месте, словно бы усмехаясь. Лупал черным глазом. Барабаны гремели в моей голове, потолок дрожал, и я испугался, что он рухнет и погребет нас. Ну что ж, это было бы не худшим выходом. Я заставил себя побежать. Он задел меня вскользь и отправил под стену.

Я спотыкался о тела, слушал барабаны и пытался забыть о себе. Ноги пустились в пляс сами. Бык тоже ускорился, и каждое его движение истекало печалью. Я начал хлопать в ладоши, чтоб его развеселить, ибо вот и приходит конец, именно так, мой рогатый друг. Ох, эти барабаны, это дыхание. Бык размеренно колыхался. Я не чувствовал ног и живота, ладони били друг о друга и, похоже, мне уже не принадлежали. Становилось все темней. Зверь рос передо мной. А старая Владислава повторяла: помни о наших обедах. Помни.

Помни о том, что делала Текла.

7

Я упал на четвереньки, пол был мокрым. Камни впивались мне в ладони. Бык перенес тяжесть тела на левую сторону, и я сделал так же. Он поднял переднюю ногу. Я поднял правую руку. Мотнул головой – и я тоже мотнул. Забил передними копытами на месте – и я повторил это движение. Я был ему зеркалом. Так продолжалось.

Мы оба вырастали из одной и той же, счастливой земли. Мышцы, сокращающиеся под черной шкурой, позволяли предвидеть его движения, которые с каждой минутой становились все более нервными. Он бросился вбок, одновременно со мной. Закрутил задом. Мы застыли в один и тот же момент. Он взревел. Ему ответил мой крик.

Я вбил кулак в окровавленный песок, пыль упала на его кулак. Он заворчал, мы оба заворчали, сгорбившиеся, смотрели друг на друга, словно не только я превращался в быка, но и бык в Шимона. Одновременно бросились друг на друга.

Если бы я смотрел со стороны, то увидел бы худого мужчину, что на четвереньках мчится в сторону разогнавшегося чудовища размером с грузовик, а его крик тонет в грохоте барабанов и рычании. Они молниеносно сближаются – и вот-вот рогатая голова разотрет человека в клочья. Но нет. Будет совершенно иначе.

Потому что человек перевернулся.

Я мягко упал на бок. Бык рухнул напротив меня. Прежде чем он успел подняться, я уже бежал в его сторону. Подпрыгнул, ухватившись за единственный рог, как за опору.

Огромное тело пролетело подо мной.

И я приземлился на другой стороне.

8

Я мог пожелать что угодно.

Мог призвать Теклу, чтобы взяла меня туда, где сейчас пребывает Кроньчак.

Бык не мог встать, лишь бил о пол сломанным рогом. Я присел рядом с ним и погладил по шее. Сердце билось медленно, но останавливаться не собиралось. Глаза у него были очень темными. Так, наверное, выглядело ночное небо, когда человек впервые взглянул в него.

Чего бы ты хотел, Шимек? В жизни важны здоровье, деньги и любовь. Я посмотрел на тела друзей. Вспомнил Владиславу, Кроньчака и Германа. Теклу не было нужды вспоминать. Я положил голову на загривок зверя. Сказал:

– Я хочу, чтобы ты оставил нас в покое.

9

В последний день лета в Рыкусмыку приехали три девушки с презентацией волшебных кастрюль. Они сняли кухню в здании лицея для взрослых на Костюшко и там провели презентацию. Бросали ломти красного мяса и тяжелые картофелины, а кастрюля выдавала готовые блюда. Женщины из Рыкусмыку напрасно пытались разоблачить жульничество. Их мужья бессознательно вынимали бумажники, не отводя глаз от длинных ног и глубоких декольте трех девушек, вещающих о вкусах и запахах.

Молодые полицейские забрали мужчину, что скандалил близ закрытого районного центра занятости. Он рвался и метался, но выведенный за ограду, обмяк и позволил отвести себя в автозак. В тот день полицейские еще поехали проверить заявление о бытовом насилии на Святого Мартина и вступили в легкую перебранку с тремя парнями из Молодежного воспитательного центра. Пастор, возвращающийся с воскресного обеда в ресторане, обнаружил, что некий таинственный человек вбил три больших гвоздя в белый фасад Собора Мира. В кафе-мороженом под арками дети совали себе в носы блинчики с клубникой. Вильчур уселся в летнем кафе перед «Ратушей», заказал пенне, а потом двойной эспрессо и рюмку коньяка. Невысокая девушка с татуировкой листа на предплечье умоляла в аптеке продать ей противозачаточные таблетки, клятвенно обещая, что через несколько